— Вы довольны тем, как была поставлена «Жанна» в Калининграде?
— Да, вполне. Мне кажется, что Паша (режиссер Павел Зобнин), несмотря на то, что пьеса ему была не близка, сделал все очень хорошо: и в плане сценического решения, и в плане работы с актерами. Хотя, конечно, могла случиться и история из серии: на репетиции актеры играют так, как хочет режиссер, а на премьере делают вообще не то и режиссер бежит к ним в антракте в гримерную и кричит: «Да что вы делаете?! Это ведь совсем не то!» А они ему отвечают: «Когда вы работали, мы вам мешали?»
— Сейчас мы все вместе смотрели «Жанну», и после, на обсуждении ее обвинили в некоторой сериальности. Вы согласны с этим замечанием и не оскорбительно ли оно для вас?
— Отчасти согласна, но почему как сериальность, так это обязательно плохо? Вот, например, есть несколько прекрасных американских сериалов. Или сериал «Школа» Гай Германики мне понравился. Я считаю, что Лера очень интересный и талантливый художник.
— Этот замечание не связано с тем, что вам какое-то время приходилось писать сценарии именно для телевизионных сериалов?
— Вряд ли. К тому же, это неправда, что я много писала для сериалов. У меня была всего пара таких заказов, но я быстро с ними рассталась, потому что, во-первых, мне было ужасно неинтересно их писать, а во-вторых, не хотелось, чтобы меня доставали тупые, откровенно глупые редакторы.
— Сейчас чем вы занимаетесь, кроме работы над своими пьесами?
— Пишу инсценировку «Капитанской дочки» Пушкина по одному заказу. Мне нравится работать с инсценировками, хотя это и непросто. Часто в оригинальном тексте встречаются диалоги, которые, допустим, обрываются, и тогда я должна придумать и дописать их сама. Или, например, дается только описание сцены, вообще без диалогов, и тогда я тоже должна их придумать сама с самого начала. Помню, как придумывали диалоги дворничьих, которые пришли давать показания в «Леди Макбет». Мне кажется, что это так удачно получилось и я смогла имитировать и язык Лескова и попасть в его стиль. Тем более, что это была моя первая инсценировка. Я на тот момент вообще не представляла себе, как все это делается, и работала исключительно по наитию. И помню, как было тяжело работать над инсценировкой «Отрочества» Льва Толстого.
— А не бывает ли такого, что в неудачной постановке вы видите все несовершенство своего текста и пьеса вам отчасти на какой-то момент просто перестает нравиться?
— Нет. Знаете, у меня вообще нет такого отношения: нравится или не нравится, плохая или хорошая. Я написала пьесу, ее поставил режиссер — и все, она, как чужой ребенок, существует отдельно от меня. Я в этом ведь ничего не понимаю. Вот я написала пьесу и она мне нравится, потому что про нее говорят хорошо, потому что ее хвалят, потому что ее ставят.
— Во многих пьесах вы работаете с совершенно конкретным русским контекстом, неудобным, не универсальным. Его потом легко адаптировать для иноязычного зрителя?
— Мои пьесы ставили в Америке, в Польше, в Англии. И, например, американская труппа ставила у себя в рамках одной театральной лаборатории мою пьесу «Бесконечный апрель». Естественно, что спектакль ставится на английском языке для американских зрителей. Я приехала на занятия этой лаборатории и опасалась, что и зрители и актеры могут что-то не понять, потому что ставится история о блокаде, о блокадном Ленинграде. И вот в ходе работы режиссер спрашивает меня: «Почему накормить хлебом потерявшегося в блокадном Ленинграде мальчика было геройством?» — «Потому что пайка хлеба в блокаду была двадцать граммов, и этот хлеб был из соломы», — отвечаю я ему. Как из соломы? Ну так. Или спрашивает: «Почему главный герой пьесы не может отпустить мальчика после того как накормил его?» — «Да потому что нельзя, если отпустит — ребенка съедят». Как съедят? Ну так, съедят. И так далее. Но в результате все рабочая команда настолько хорошо прочувствовала эту историю, что спектакль был абсолютно понятен зрителям. Или, когда в той же Америке ставили мою первую пьесу «Наташина мечта», мы столкнулись с тем, что в Штатах нет детских домов. Там есть только патронажные семьи, и самой такой проблемы, которая касалась бы именно детского дома, — нет. Пришлось придумать, что вся эта историю про девочку из неблагополучной патронажной семьи. Ну и в ходе постановки «Наташиной мечты» в Центре О' Нила (штат Коннектикут, Нью-Хейвен) мне приходилось объяснять режиссеру, кто такие гопники.
— Вы за свою первую серьезную пьесу «Наташина мечта» получили «Дебют» как за лучшую пьесу. Не было ли такого соблазна бесконечно паразитировать на том приеме, который вам удается лучше всего, — на монологе? И не было ли такого, что этой дебютной пьесой сразу была задана какая-то высокая планка?
— Жизнь долгая и путь художника долгий. Понятно, что я никогда не буду писать одни моноспектакли. Хочется писать по-разному. Но я помню, как после успеха «Наташиной мечты» мне какое-то время хотелось написать пьесу, которая была бы гораздо лучше. Но оставила это занятие, не дописала. Потому что когда ты делаешь что то, что нацелено на успех, то вряд ли получится что-то нормальное. У меня нет такого понимания: вот есть планка, она на такой высоте, и я должна допрыгнуть до нее или перепрыгнуть.
— Что для вас означает — современная драматургия?
— Это те пьесы, которые пишут нашими современники. Ведь Чехов или Ибсен тоже в свое время были современными драматургами. Театр — это всегда боль, и она может быть сиюминутной, злободневной, не проходящей. Лично для меня письмо — это такая прямая форма сублимации. Но лучше не писать о том, что не делает тебе больно, что никак не беспокоит и не тревожит. Из тех, кто пишет сегодня, мне очень нравятся Людмила Петрушевская, Василий Сигарев, Дурненков. Из уже классиков, конечно же, Чехов, Вампилов.
— Вот мы сидели с вами на читке или на эскизе спектакля про Жанну, и когда дело доходит до обсуждения, обязательно в зале находится кто-то, кто спрашивает про ваш возраст и, услышав в ответ «двадцать пять лет», начинает… (По лестнице поднимается загримированный актер во фраке и с перебинтованный головой и деланно удивляется: «Сколько-сколько? Ой, какая ты молоденькая умница»). Ну и ведут себя примерно так. Вам это не надоело?— Нет, не надоело. Я стараюсь не обращать на это внимания. Так говорили и когда я премию «Дебют» получила, и когда самая первая читка была. А когда я писала инсценировку к «Леди Макбет Мценского уезда», моя бабушка часто приговаривала: «Да как так можно, ребенку такое произведение дали, с убийствами, с изменой». Я очень спокойно отношусь ко всем этим возгласам и прекрасно понимаю, что через год мне будет двадцать шесть, через два — двадцать семь, потом — тридцать. И так говорить наконец перестанут.
— Но вы же понимаете, что с вами перестанут, грубо говоря, носиться как с молодым талантливым драматургом и будут требовать чего-то большего.
— Есть такая притча. Мудрец позвал трех учеников и спрашивает: «Как поступил бы каждый из вас если бы нашел на дороге кошелек с золотом?» Один ученик говорит: «Я бы взял его себе» — «Тогда ты подлец», — отвечает ему мудрец. «Я бы оставил этот кошелек на дороге», — говорит второй. «Тогда ты дурак», — отвечает ему мудрец. Ну, а третий произносит: «Откуда я знаю, каким бы я стал и как бы поступил, когда нашел этот кошелек с золотом». Вот так и я. Откуда я знаю, какой я буду, когда мне исполнится тридцать. Пока мне очень интересно заниматься драматургией, и я бы хотела продолжать ею заниматься.
Текст — Александра Артамонова, фото — Геннадий Филиппович, teatr-live.ru
© 2003-2024