Весной этого года «Афиша Нового Калининграда» рассказывала о том, как в городе проходил первый кинофестиваль «Край света. Запад», а в конце лета отправилась на Сахалин, чтобы увидеть, как там уже на протяжении девяти лет работает «Край света. Восток». Теперь рассказываем, что общего у Калининграда и Южно-Сахалинска, чему наши зрители могут научиться у других (забежим вперед — доверию, привыкайте сразу, не тратьте много времени), как устроена конкурсная программа, и о чем рассказывают ее фильмы. И, пользуясь случаем, напоминаем: второй «Край света. Запад» пройдет у нас с 30 апреля по 7 мая 2020 года – пора готовиться.
Без цитат обойтись тяжело, поэтому пусть будет хотя бы одна.
«Большинству авторов здешний пейзаж не нравится. Это оттого, что они приезжали на Сахалин, находясь еще под свежим впечатлением цейлонской и японской или амурской природы, и оттого, что они начинали с Александровска и Дуэ, где природа в самом деле жалка. Виновата в этом и здешняя погода. Как бы ни был красив и оригинален сахалинский пейзаж, но если он по неделям прячется в тумане или в дожде, то трудно оценить его по достоинству», — пишет тридцатилетний Чехов в заметках о Сахалине. Те, кто приезжает сюда впервые, практически не в силах удержаться от того, чтобы не опубликовать в социальных сетях пару отрывков из «Острова Сахалин» (едва ли полностью прочитанного за восьмичасовой перелет из Москвы) и при удобном случае в частном разговоре не забыть упомянуть что-то о каторге и каторжниках, островном менталитете и так далее. Всё, что касается тумана и дождя — правда, но только отчасти.
Южно-Сахалинск встречает старым крошечным советским аэропортом с новеньким кафе на территории — оно называется «Борщ и Грезы». Микроавтобус (радио «Шансон», иконки, чучело мелкого оскалившегося пушистого зверя, надетое на рычаг переключения передач) везет 40 минут до гостиницы в центре города по пыльному и разбитому шоссе. Пыль такого цвета, будто высыпали банку растворимого кофе. По одну сторону дороги — бесконечная стройка и супермаркеты, по другую — природа. Если отвернуться от будущего жилья (на самом деле выглядит оно непонятно: еще не достроили, или, наоборот, не доломали и не разобрали до конца), то увидишь то, что примиряет с пылью, грязью и зябкой моросью в одну минуту. А именно: узкую охристую тропинку, которая петляет, цепляется за высокие кусты и травы (из всех единственное, что узнаешь сразу и безошибочно — лиловатые стройные свечи иван-чая, остальное — едва ли не доисторические исполинские лопухи), спотыкается, скользит, поднимается снова и прячется в серой плотной дымке. За туманом видны сопки. И, как станет ясно позже, их здесь видно из любой точки, даже в такую дымную погоду.
Если говорить о самом городе, то он кажется практически полностью построенным из плохонького советского конструктора: пятиэтажные дома, аккуратно облицованные бежевыми и серо-голубыми квадратами сайдинга. Самые высокие здания — пара отелей, Дом правительства, может быть, еще несколько жилых домов. В одном путеводителе советского периода за 1978 год написано буквально следующее: «Годы японской оккупации наложили наложили на город отпечаток колониального господства. В городе имелось два каменных здания, остальные домики были каркасно-засыпными. Весь городок имел неприглядный серый вид». Если верить более современным гидам и местным краеведам, в городе осталось порядка двадцати японских зданий. Можно пошутить, что призраки японского капитализма и милитаризма сейчас прячутся среди сайдинговых домов или воинских частей, но ведь на самом деле бывший штаб охранных войск Карафуто стоит под новой металлической крышей (сейчас в нем военный гарнизонный суд) как раз в таком дворе; за невысоким забором с колючей проволокой — здание бывшей главной городской больницы, в которой сейчас размещен военный госпиталь. Областной краеведческий музей — в японском дворце. В витринах кроме всего прочего милый лом истории: битая расписная довоенная чашка, расписанная орнаментом тарелка, сломанная детская игрушка, цветного стекла флакон из-под духов, с иероглифами на одной из стенок. Есть и комната первых послевоенных переселенцев: этажерка, коврик на стене, кровать с подушками, швейная машинка «Зингер», платье на вешалке. Все это очень знакомо. Похоже на Калининград? В этом смысле да: русское, японское, советское, постсоветское. Города осаждавшиеся и города завоеванные. Опыт жизни бок о боком с «недавним врагом». Переселенцы и депортация.
Еще здесь сохранился довоенный и восстановленный японский парк (по какой тропинке ни пойдешь — все равно выйдешь в красивое место), опоясанный детской железной дорогой: каждый день новенький и будто игрушечный состав наматывает свои 2, 2 километра сквозь невозможную зелень и колкую пыль дождя. Если надоест парк, то всегда можно подняться (на фуникулере или пешком) на пик «Большевик»: если не будет тумана, сверху можно увидеть весь город. Природа повсеместна. И ее настолько здесь много, она настолько вездесуща и тотальна, что в какой-то момент становится уже все равно на архитектуру (точнее ее отсутствие). И в самом деле, зачем она, когда вокруг, насколько хватает взгляда, такой ландшафт? Правда, он больше создан для поездок, а не для прогулок — слишком большие расстояния и непростые дороги.
Фонтаны на площади в Южно-Сахалинске работают в любую погоду. В день открытия красную ковровую дорожку поливает дождь. Организаторы беспокоились, что никто из зрителей не останется на показ под открытым небом — как стемнело показывали отреставрированную «Ассу» Сергея Соловьёва. Но несмотря ни на что, под проливным дождем, человек двадцать в дождевиках и под зонтиками смотрели на пальмы под снегом и межсезонный ялтинский морок.
В Южно-Сахалинске международный кинофестиваль «Край света. Восток» проходит в девятый раз. И, как мы уже смогли убедиться на примере Калининграда, в первую очередь это кинофорум для зрителей, для тех, кто живет в этом городе. Кроме бесплатных показов для всех, еще работают творческие мастерские для детей и подростков: анимационная мастерская «Острова», мастерская дизайна «24/7», кинолаборатория для подростков «Край света. Восток» и продюсерская мастерская «Успех». Кино показывают на четырех площадках: в Сахалинском международном театральном центре имени Чехова (который называют гораздо проще — Чехов-центр), в кинотеатрах «Октябрь» и «Комсомолец» и еще в импровизированном кинотеатре под открытым небом напротив Дома правительства. Здесь девять лет назад команда генерального продюсера Алексея Аграновича и программного директора Алексея Медведева начинала практически с того же, с чего начался фестиваль в Калининграде: с полупустых залов, тишины на секции вопросов-ответов, недоверия горожан («А что это?», «Зачем?», «Почему?» или «Все понятно, опять москвичи приехали наши деньги тратить» (по большей части фестиваль финансируется за счет регионального и городского бюджетов)). Многое изменилось: в Чехов-центре очереди зрителей за бесплатными билетами, мастерские работают настолько хорошо и настолько востребованы, что в этом году за несколько дней до основного открытия прошел отдельный фестиваль «Игра света», придуманный южно-сахалинскими подростками и школьниками. Кроме того, прошел питчинг сахалинского конкурса кинопроектов молодых режиссеров и сценаристов, шесть победителей которого получили финансовую поддержку на реализацию своих проектов. И само название главного кинофорума уже практически никем не воспринимается как нечто «колониальное». В вечер открытия Агранович произносит со сцены очень важную и точную фразу: «Мы знаем, что свет — это физическая сущность кино, и когда мы находимся в кинозале, „край света“ — он там, где свет от проектора встречается с глазами зрителя. „Край света“ начинается там, где начинается наше восприятие».
В конкурсной программе этого года десять фильмов: ООО «Семейное счастье» Вернера Херцога (Германия), документальная драма «Боги Моленбека» Реетты Хутанен (Финляндия, Бельгия), психологический триллер «Виварий» Лоркана Финнегана (Ирландия, США), «Принадлежность» турецкого режиссера Бурака Чевика, фильм «Отец» болгарских режиссеров Кристины Грозевой и Петара Вылчанова (Болгария, Греция), ретро-драма «Приют», второй фильм афганской писательницы и режиссера Шарбану Садат, дебютный фильм «Тридцать» Симоны Костовой (Германия), ставший сенсацией Роттердамского кинофестиваля, а также три российских ленты: «Дылда» Кантемира Балагова, «Мальчик русский» Александра Золотухина и «Большая поэзия» Александра Лунгина. На первый взгляд такая подборка может показаться странной и неоднородной: здесь новый фильм Херцога, уже обласканная «материковым» зрителем и отмеченная премией Международной федерации кинопрессы FIPRESCI и наградой за лучшую режиссерскую работу программы «Особый взгляд» Каннского кинофестиваля «Дылда» Балагова, дебютанты Международного Роттердамского кинофестиваля и участники секции «Форум» на Берлинале. Откровенно жанровое кино, укладывающееся в привычные определения «триллер» или «криминальная драма» соседствует с меланхолической, герметичной видеоэссеистикой. На поверку оказывается, что главное — не жанровая однородность, а сходство другого, концептуального рода — о чем это всё?
Кажется, что это пример интонации и способов говорения об одном — границах и краях человеческого, о том, насколько они хрупки и непрочны, что может их разрушить и что то и дело проверяет их на прочность. Не случайно в фокусе режиссеров частный человек, одиночка, может быть — пара (две подруги, два приятеля, отец и сын, молодая семейная пара, просто влюбленные), еще реже — группа приятелей, связанная дружбой крепче, чем иные — семейными узами. Насколько ты сам уязвим при встрече с другим: абсурдным злым роком; семейной тайной; кажущейся невыносимой и мучительной любовью; призраками войны или самой войной — той, что уже идет, и в эпицентре битвы которой ты оказался, или той, что уже официально закончилась (срок давности не имеет значения), но внутри тебя длится, — персональный ад ближе любого чужого. И в этом парадокс — нечеловеческий опыт войны кажется самой прямой и понятной метафорой этой концепции. Так или иначе, но сюжеты трех русских фильмов сосредоточены вокруг войн — Первой мировой, Великой Отечественной и совсем недавней, в Луганске (на ней воевали главные герои фильма «Большая поэзия» Александра Лунгина, а потом стали инкассаторами, которые в свободное время пишут стихи, ходят на петушиные бои и решаются на «ограбление века» по местным меркам).
Интереснее всего в этом контексте говорить о дебютной работе одного из учеников Александра Сокурова, но не о Балагове, а о Золотухине, который на фестивале «Край света. Восток» показал фильм «Мальчик русский» — скромный, нежный, очень тонкий и акварельный. Герой — простой деревенский паренек, лишившийся во время первого же боя зрения, но оставленный в полку работать «слухачом». Не случайно, что первое, что приходит на ум во время просмотра — «В стальных грозах», дневниковая проза Эрнста Юнгера, который на «Великой войне» выбрал себе две роли и полностью соответствовал им до конца — солдат и хроникёр, боец и наблюдатель — тот, кто воюет и одновременно остается над схваткой. Известно, что средства ведения той войны показали, в какой смертельной опасности оказываются слух, зрение, обоняние, осязание и как легко всего этого можно лишиться: «Зрение и слух поддаются самому странному обману; между грозными стенами окопа он чувствует себя одиноко, как ребенок, заблудившийся в темной пустыне. Все кажется чужим и холодным, как в заколдованном мире». В «Мальчике русском» конечно есть окопы. Но вместо этих самых окопов в «Виварии» это лабиринт одинаковых улиц коттеджного поселка, в котором мечутся и не могут найти выход молодые супруги; в «Тридцати» — клубок берлинских клубов и гулких ночных улиц, по которым бегут в свои тридцать лет и из своих тридцати герои сбивчивой, как дыхание, драмы Симоны Костовой. В «Принадлежности» — маршрут из одного турецкого города в другой, набережная, парк, одинокая заправка, спальный район, по которому наматывает круги своей памяти молодой человек, совершивший по просьбе любимой женщины убийство. В румыно-болгарском «Отце» — шоссе, связывающее деревни и проселочные дороги, среди полей и лесов, залитых холодным осенним солнцем в машине кружат отец и сын, пережившие потерю матери и пытающиеся заново узнать и понять друг друга. И так далее. Происходит та самая мобилизация чувств, потеря ориентации, но не важно, чем ты ослеплен — осколочным ранением или яростью, страстью, ненавистью, любовью или неверием.
Тридцатилетний Чехов ехал на остров Сахалин чтобы описать быт заключенных и надзирателей. Тогда такое путешествие в глазах современников вызывало ужас. Сейчас, слова о том, что кто-то будет или был на Сахалине, вызывают неподдельную зависть и интерес: дорогое путешествие, внутренний и экстремальный туризм. Интересно, что чувствуют здесь режиссеры, которым нет еще тридцати или только недавно исполнилось тридцать. Классик ехал на действующую каторгу и «впустил каторгу в себя». Если верить дневникам и письмам — обрел внутреннюю свободу. Современному зрителю для того, чтобы ее обрести или приблизить к себе невыносимое, необязательно лететь и ехать за тысячи километров. Это расстояние гораздо ближе: пусть даже с последнего зрительского ряда до экрана. Главное — не выйти из зала.
Текст — Александра Артамонова, фото — Геннадий Авраменко, Максим Федоров
© 2003-2024