Шесть лет за пять писем: вещи из Кёнигсберга в калининградских квартирах

«Афиша Нового Калининграда.Ru» совместно с музеем-квартирой «Altes Haus» продолжают проект «Вещественная история»: серию рассказов о предметах, которые остались в городе после окончания Второй мировой войны и объединяют нас на самом простом бытовом уровне. Во второй серии проекта — коробки из-под марципановых конфет, старая печатная машинка Mercedes Elektra, фарфоровая посуда с разнообразными клеймами и старые деревянные стулья, которые уже давно стали трухой.

Создатель «Altes Haus» Александр Быченко часто говорит о том, что мы живём в месте, где культурная, общественная и просто человеческая жизнь на протяжении тысяч лет менялась множество раз. Люди умирали и уезжали, а простые вещи оставались служить новым хозяевам. Эти предметы давно не имеют национальности и идеологии, но воспоминания у них не отнимешь.

Пара потемневших вилок с неразборчивой монограммой, фарфоровая статуэтка, вешалка с фамилией еврейского портного, какая-то ваза, какая-то посуда, какие-то бумаги и записи, какая-то хозяйственная мелочь, которой уже никто не пользуется много лет. Такие артефакты есть во многих домах и семьях. Так, стоят в шкафу (только если это не сам шкаф, выменянный в послевоенном Кёнигсберге на хлеб и что-то ещё), пылятся на антресолях, доживают своё и год за годом теряют собственный голос — переходят в небытие и немоту. Тот же самый шкаф или фарфоровая пара ещё сорок лет (что уж говорить о шестидесяти) назад могли бы рассказать гораздо больше, чем сейчас — как, когда, благодаря кому и при каких обстоятельствах были добыты или найдены. Сейчас в большинстве случаев осталась не речь — а только пунктир истории, рассказ в общих чертах, и то по случаю: пришли гости и спросили — а это откуда? А оттуда. Но голос ещё есть, и очень важно дать возможность этим вещам наконец заговорить, забормотать, сбиться и начать заново. Рассказать о том, что здесь было до нас, и о том, что случилось после.

Наш совместный специальный проект как раз об обретении этого голоса. Состоит «Вещественная история» из трёх частей. Первая часть рассказывает о вещи-экспонате музея «Altes Haus». Вторая часть проекта посвящена тем предметам, которые сохранились в городе после войны и стали предметами быта и случайным наследством первых переселенцев, а потом их детей, внуков и вообще, седьмой воды на киселе, и до сих пор живут не в музейном пространстве, а в обыкновенных квартирах. Рассказывают об этих вещах самые разные люди, случайные хранители.

Третья часть проекта — о тех вещах, которые были, а потом перестали быть. Если какие-то интересные вещи и истории о них есть у вас, то приносите их в музей «Altes Haus» — ваша семейная реликвия станет временным или постоянным экспонатом музея.

Коробки из-под марципановых конфет, печатная машинка Mercedes Elektra, экспонаты музея «Altes Haus». Об экспонатах рассказывает сотрудник музея Екатерина Смирнова:

— Истории об этих предметах мы узнали от нашей гостьи — уроженки Кёнигсберга Элеоноры Финк-Беллотти. Беллотти — это её фамилия по мужу, а девичья — Финк. Отец Элеоноры был известным в Кёнигсберге врачом-гинекологом и лечил знатных дам. Одной из его пациенток была госпожа Гельхаар, супруга так называемого городского «марципанового короля» — господин Гельхаар держал крупную кондитерскую фабрику по производству марципановых конфет. Естественно, что дома у них всегда были эти жестяные коробочки со сладостями.

Правда, маленькая Элеонора не очень любила гельхааровский марципан — ей больше были по вкусу те конфеты, которые делал другой известный городской кондитер, господин Швермер. «Папа, почему бы тебе не полечить жену Швермера?» — говорила Элеонора отцу. После войны все кондитерские фабрики Кёнигсберга были уничтожены, хорошо, что сохранилась рецептура конфет. Гельхаару и Швермеру удалось вывезти производство марципана в ФРГ.

А наша Элеонора вместе с семьей практически всю войну провела в Кёнигсберге. Когда началась война, девушка была студенткой филологического факультета в Альбертине. После работала на одном из предприятий оборонного значения: там была предусмотрена эвакуация сотрудников, и поэтому штурм Кёнигсберга Элеонора не застала — в 1944 году её эвакуировали в городок в Восточной Германии, а семья осталась дома.

В 46-м году Элеонора получила письмо из Кёнигсберга: родители писали о разрухе, о страшном голоде, о том, что жить им приходится в каком-то подвале, и просили дочь помочь им выехать в Германию. Сама Элеонора жила в том же городке, куда и была эвакуирована. Правда, сам город и та часть Германии находились под управлением СССР. Наша героиня нигде не работала, тоже нуждалась, но в той квартире, где она жила, стояла печатная машинка Mercedes Elektra и Элеонора решила перепечатать родительское письмо и разослать копии тем родственникам и знакомым, которые могли бы помочь. Она сделала пять копий, а через двое суток после этого к дому, где жила Элеонора, подъехал чёрный автомобиль, и девушку забрали, обвинив в распространении секретных сведений.

За пять копий письма Элеонора получила шесть лет лагерей. В Сибирь её не отправили, конечно, но отправили в лагерь на территории Восточной Германии: во время ВОВ сюда помещали советских военнопленных, после войны — уже не советских, а немецких политических и не только преступников. Лагерь был разделён на мужскую и женскую зоны. Мужчины и женщины не могли друг с другом разговаривать, только, как вспоминает Элеонора, «перемахиваться» через колючую проволоку. Так она познакомилась с красивым брюнетом. Молодые люди понравились друг другу и условились, что обязательно встретятся на свободе: они не знали, кого и когда освободят, поэтому тот, кто выйдет раньше, должен приходить каждый день в шесть часов вечера на главную городскую площадь.

Первой по амнистии освободили Элеонору. Её друг вышел только через два года: оказалось, что он очень хороший механик и, несмотря на то, что срок его вышел, его не выпускали, пока он не починил все машины тюремных «бонз». Все эти два года Элеонора каждый день приходила на площадь, пока не встретила своего возлюбленного. Удивительно, но она все эти два года не знала о нём ничего, ни имени, ни того, что он из Италии, просто она каждый вечер ходила его встречать. Они поженились, у них родились сын и дочь, есть внуки и правнуки.

Что случилось с родителями Элеоноры до конца неизвестно. Она говорила, что удалось спастись отцу. Сама Элеонора всю жизнь прожила в Италии, сейчас бывает в Берлине, где её дочь держит бутик одежды. Два года назад дети и внуки Элеоноры подарили ей поездку в когда-то родной город: она приехала, посетила и наш музей — тогда ещё квартиру на улице Пугачёва, походила по комнатам, спустилась в подвал, увидела печатную машинку, точь в точь как у неё была, и всё рассказала.

О старой фарфоровой посуде и железной хлебнице рассказывает калининградец Ростислав Знаменский:

— Мой дед, полковник советской армии Владимир Николаевич Шульц вместе со своей женой приехал в город, который ещё назывался Кёнигсбергом, в октябре 1945 года. Вместе с семьей он поселился на втором этаже виллы Арон на Канцлерштрассе, сейчас это улица Нахимова. Жильё многим военным в крупном звании здесь тогда давали как: говорили, что вот, выбирай любой дом, и везли по улице, показывали. Деда везли по сегодняшней Кутузова, повернули на Нахимова, он увидел эту виллу и выбрал её: двухэтажное здание с мансардой, построенное в начале ХХ века. Первым владельцем этой виллы был придворный ювелир Д. Арон. А после войны здесь стала жить наша семья.

Говорят, что первый приказ деда, когда он вошёл в дом, был: «Вынести отсюда всё немецкое!». Парадокс, что сам он был немцем по паспорту. И многие вещи так и исчезли: их выбросили, вывезли, заменили на «свои», на советские. Но моей бабушке удалось кое-что спасти.

Она спасла рояль, который до наших дней не дожил, сказав, что на нём будет учиться музыке её дочка. И моя мама, в девичестве Карева, а сейчас Знаменская Инга Анатольевна, училась играть на этом рояле, поступила в музыкальное училище, стала пианисткой, преподавателем по классу фортепьяно и преподаёт до сих пор, хотя ей уже восемьдесят лет. Спасла бабушка и железную хлебницу — точно такая же стоит на кухне в музее «Altes Haus» на Пугачёва, я её сразу узнал и обрадовался. Спасла дорогую фарфоровую посуду: блюдо, фарфоровую супницу, пару тарелок, кофейник с позолоченной ручкой, крышкой и носиком, несколько столовых приборов. Она сказала деду: «Оставь это, такого больше никто не сделает, и мы такого больше нигде не найдём».

После войны дед был первым директором стадиона «Балтика» и одним из первых тренеров по лёгкой атлетике. Бабушка моя, Карева Мария Николаевна, стала директором текстильного отдела в первом советском магазине, который открылся после войны ещё в Кёнигсберге, сегодня это универмаг «Маяк». В пятидесятые годы их отправили работать на три года в Сухуми, и бабушка увезла всю эту посуду с собой, а потом вернулась с ней обратно. С дедом жизнь у них не сложилась — он стал пропадать с разными дамами, бабушка подала на развод, и я Владимира Николаевича Шульца в глаза не видел. Зато, сколько себя помню, этот рояль, хлебница и посуда всегда были рядом.

Помню, как эта хлебница стояла на холодильнике, а я был маленький, не дотягивался до неё, лез на цыпочках за чем-то сладким, может быть, за печеньем, а она, как гильотина, своей створкой прищемила мне голову. И я вишу, зову бабушку на помощь. Что же стало с этой хлебницей…. А, вспомнил, она почему-то стала сильно ржаветь, и её выбросили.

Помню, как ели всегда из этой посуды, наливали из этого чайника. Я уже вырос, а эти предметы всё равно со мной: уезжал в Петербург надолго и забирал их с собой, а потом с ними же возвращался обратно в Калининград. Видите, на обороте тарелок разные клейма: есть просто клеймо мануфактуры, есть орёл. Сейчас обязательно кто-то найдётся и скажет, что это «фашистское», но для меня «фашистское» — это то, что несёт смерть — оружие и так далее. Но это я понимаю сейчас. А когда был ребёнком, то вообще не обращал на это внимание — тарелка с клеймом была частью той повседневности, а сейчас стала частью истории. Какой истории? Нашей. Это наша земля, наша история, и то, что попадается, мы должны сохранить, в том числе и посуду. А кто считает, что эти тарелки чужие, — пусть вернёт их прежним хозяевам.

О паре деревянных стульев с круглыми спинками рассказывает жительница Калининграда Марина Яковлева:

— Моя семья, точнее моя тётка, приехала в Кёнигсберг сразу после войны, а затем, с разницей в год-два, уже все остальные родственники. Тётка жила в доме довоенной постройки на окраине города, он и сейчас стоит: восемь квартир, сараи, сады. И живут в этих квартирах родственники тех, кто приехал сюда в первые послевоенные годы. Тогда разные семьи здесь жили: военные, учителя, разнорабочие. Из восьми квартир коммунальными не были только две, те, в которых жили семьи военных. Все остальные шесть сделали «коммуналками». Тётя моя жила в одной из комнат, ей много чего досталось от прежних жильцов — посуда, швейная машинка, круглый стол, на котором она что-то кроила, елочные игрушки, статуэтки и несколько деревянных стульев, с полукруглыми сиденьями и такой же формы спинками. Эти стулья были покрыты таким тёмным лаком. Они на самом деле повсюду были — у тёти, в соседней комнате, в квартире в соседнем подъезде, в библиотеке, даже в фотоателье. А потом стали исчезать потихоньку. Наверное, ломались, хотя были, насколько я помню, довольно крепкими.

Помню, что садилась на такой стул в фотоателье: можно было сесть аккуратно боком и положить руки на спинку. Я помню, что сидела на таком, когда приходила школьницей к тёте делать уроки — она была одинокой женщиной, я с ней очень дружила.

Почти сразу после войны она работала здесь поваром в одном ресторане на улице Типографской, познакомилась с офицером, у которого было двое детей — мальчик и девочка, а его жену по какому-то доносу посадили в тюрьму. И вот тётя жила с офицером, воспитывала его детей, и это продолжалось несколько лет, пока из тюрьмы не вышла та женщина. Офицер с детьми сразу вернулся к ней. А тётя осталась одна, и уже на всю жизнь. Вот как раз осталась фотография, где она с этими чужими детьми в ателье. А вот другая фотография — школьник со стулом, я видела много таких снимков, наверное, так было модно фотографироваться, но здесь стул уже, кажется, совсем советский.

В моей памяти очень хорошо отпечатались все эти метаморфозы, которые происходили с мебелью: как, например, сменяли старый немецкий сервант со стеклянными створками на уже такой, «добротный», «модный», советский.

Как у этих самых «круглых» стульев тускнел и обдирался лак, и их красили заново такой охристой половой краской. Как спинки обпиливали, если они ломались, а к сиденью присобачивали подушечки: одна соседка так сделала и говорила, что вот, очень удобно, даже лучше, чем было, почти что пуфы получились.

А потом уже, в позднее советское время и в девяностые их просто выкидывали — выносили на помойку и всё. Тёткины стулья, которые в неизменном виде остались почти до самого конца. Исчезли они уже в совсем современное время — в квартире, уже не коммунальной, делали ремонт, кто-то из рабочих, пока никого не было дома, вынес их на свалку, а может, и не вынес. Может, соврал и забрал себе. Хотя кому они нужны — просто старая мебель, а для меня она была ещё и памятью.

Ваши предметы и истории могут стать не только участниками «Вещественной истории», но и постоянными или временными экспонатами музея «Altes Haus». Присылайте свои истории и фотографии на адрес «Altes Haus», рассказывайте о проекте своим знакомым и вспоминайте о предметах, которых больше нет, в комментариях под каждой серией.

Текст — Александра Артамонова, фото — Виталий Невар, семейный архив рассказчиков