Мы всё это представили, очень хорошо. Теперь внесём ясность. Река называется Неман. Город с гостиницей — Советск, а раньше Тильзит. Посёлок на том берегу — Панемуне. Мы можем дать имя и человеку: назовём, его, например, Иоганнес, но это невозможно, он не был в этих местах со Второй мировой, а после и не мог здесь оказаться. Поэтому пусть герой предыдущих абзацев останется безымянным — это ничего не изменит, любой на его месте делал бы всё описанное.

В современном Советске нет музея-квартиры писателя Иоганнеса Бобровского. Есть типовая мемориальная доска на стене одного дома по улице Смоленской: бурый мрамор, на котором имя с фамилией, годы жизни (1917 — 1965), род деятельности (немецкий писатель, поэт, общественный деятель) и фраза «на этой улице родился и жил», заметьте — «не в этом доме». Родился он в «семье буржуазной, но в то же время крайне благочестивой»: отец — чиновник железнодорожного ведомства, мать — домохозяйка. В Тильзите жил недолго: семья переехала в Кёнигсберг, когда Иоганнесу исполнилось одиннадцать. В Кёнигсберге он окончил гимназию, брал уроки игры на органе. В 37-м году вместе с семьей переехал в Берлин, там изучал искусствоведенье. Потом был призван в Вермахт, потом отправился воевать — и воевал в Польше, во Франции, в Восточной Пруссии, в СССР. Потом попал в плен (1945-й год) и провёл в нём четыре года: в лагерях от Новошахтинска до Новочеркасска. После плена вернулся в Берлин, точнее, в его восточную часть, и там написал практически всё, что написал — сотни стихов, десятки новелл, пару романов. И все они, как кажется, об одном — откуда приходит зло, по каким приметам мы понимаем, что это именно оно, и что мы можем сделать ему в ответ: ударить, закричать, сбежать, спрятаться, притаиться, сделать вид, что зла нет.

Бобровский прожил немного: сорок восемь лет. У него была не очень героическая жизнь: в злой век так жили если не все, то многие — по очереди становились то охотниками, то загнанными зверьми, то солдатами, то движущимися мишенями, то жертвами, то палачами. Рождались во время одной войны, проживали детство и часть юности в то время, которое постепенно переставало быть мирным, заключали «военные браки» во время коротких отпусков, а потом снова возвращались к фронту, и так по кругу. Ему досталась также не очень героическая смерть (как будто бы её можно выбрать по собственному усмотрению): можно было бы написать для красоты, что умер он рано, потому что у него было слабое сердце, но нет — он умер из-за неудачной операции по удалению аппендикса, сепсис, кровоизлияние в мозг. Да и внешне он не выглядел героем. Вот есть некоторое количество чёрно-белых карточек: на них он рыхлый, крупный, с какой-то большой головой, с какими-то большими руками, с добрым и спокойным взглядом и спрятанной улыбкой: недотёпа, увалень, его в гимназии два раза на второй год оставляли, он на войну не рвался, он вообще не хотел воевать, а пришлось — и он тянул провода, ремонтировал телефонные линии, полз между линий, укрывался.

А что он делал в момент тотального напряжения? Тут важно понимать саму возможность: одновременно быть в бою и находиться над схваткой. Что делает человек в момент тотальной мобилизации всего чувственного: зрения, слуха, обоняния, осязания? Он может раскрыть глаза ещё шире и запомнить всё как есть — этот свет, этот запах, этот ландшафт. Бобровский, кажется, поступает с точностью до наоборот: он пытается зажмуриться, сгруппироваться, сжаться до невозможности и оказаться там, где мир ещё кажется прочным — в родном ландшафте, в полях под Тильзитом и Рагнитом. Но вот что происходит с оптикой: вроде бы знакомый пейзаж, но мирным он притворяется из последних сил, в нём уже что-то не так. Над рекой и полем дым, но не оттого, что погода такая, а оттого, что всё горело. Что-то блестит, но не вода, а битое стекло. Вроде бы поле, но не чистое — тут стояла деревня, но её больше нет. Всё уничтожено: щебень и камень, обуглившиеся ветви, обрушенные берега. И горе без конца и края: «земля распределенного горя».

В марте 1943-го года Бобровский пишет в открытке близким из Пскова: «Первое, чему мы тут учимся, — это видеть. Пейзаж, как его ни разглядывай, несёт нам одну пустоту». Мы можем поставить знак равенства между пустотой и пустырём, но кроме этого должны ещё и понять, что на пустырь, на пустоту нужно научиться смотреть. Это не отсутствие пейзажа, а ландшафт, застывший между тем, чего больше нет, и тем, что ещё не случилось. В прозаических и поэтических текстах Бобровского этот обнажённый и в то же время скрытый контекст иллюстрирует ту драму, которая случилась в Европе ХХ века, но кроме этого, вспоминая о родной земле, он вспоминает обо всём том, что было здесь до Второй мировой: как жили здесь немцы, которые «звались Каминскими, Томашевскими и Коссаковскими, поляки же Лебрехт и Германн. Именно так оно и было». И рождается этот текст из бог весть какого сора: цветения, зелени, тумана, чистой воды, но ещё — ржавого железа, битого стекла, свинца, кости, выжженной огнём травы.

«Не хочу я на это смотреть» — «Да иди же, я тебе покажу», — говорит один героя Бобровского другому. В руине, в пустыре, в любом ландшафте, уничтоженном войной, есть потенциал для возрождения, возможность начать всё сначала: деревья зацветут не этой, так следующей весной, заблестит под солнцем река, зазеленеет поле, и человек, который «весь не умирает», всё же вернётся туда, где столько не был, и пройдёт по мосту, и посмотрит на воду, пусть даже в этом тексте. Давайте представим, что Бобровский прожил не сорок восемь лет, а больше, приехал сюда после того, как не стало «железного занавеса», проснулся апрельским утром, белым, слепым и жарким.