Режиссер Клаус Опперманн: «Лучшее образование для режиссера — смотреть фильмы»

— Тема важна, потому что в следующем году мы празднуем 25-летие падения Стены, а два года назад была 50-я годовщина её постройки. И что касается того времени, которое прошло между постройкой и падением стены... Многим людям, особенно молодым, до сих пор не ясно, что тогда произошло: с семьями, с людьми на Восточной и на Западной сторонах. И нам был особенно важен личный взгляд: не та точка зрения, которая показывается по телевизору, или которую распространяют историки, а личный взгляд обычных людей на то, что происходило между 1961-м и 1989-м. Личное и семейное — вот что было для нас важно. Мы сделали этот фильм, потому что никто не сделал этого до нас.

— Да, брат моего деда, то есть мой двоюродный дед, жил со своей женой в ГДР, и потому что они были пенсионерами, они приезжали к нам раз в году. Мы слали им посылки на Рождество, и в некоторые другие дни. Я был тогда ребенком, и я спросил маму: «Почему мы посылаем им шоколад и кофе? Они же могут сами это купить». И она ответила: «Нет, они там не могут этого купить». Я был слишком мал, чтобы понять, почему этот человек, наш родственник, говорящий с нами на одном языке, живет на земле, оцепленной стеной. Я этого не понимал ребенком, но позже, отказавшись от военной службы, я работал в доме, где жили многие люди, сбежавшие из ГДР — это было в 1989-м. Благодаря им я сумел составить личное представление о Восточной Германии.

— Да, верно.

— Нет, обычные граждане не могли, но брат моего деда и его родственники были пенсионерами, и они имели право поехать на Запад раз в год.

— Они не остались, потому что на Востоке у них были друзья, знакомые. Они хотели продолжать жить там — это была их родина.

— Да, с Геральдом Гроте.

— Мы работаем вместе уже 10 лет, мы — друзья, совместно сделали уже много проектов. Геральд много занимался поиском информации, написал большую часть текста, исследовал исторические данные. Я в большей степени занимался монтажом, оформлением интервью, вел общее наблюдение за пост-продакшном. В этом плане мы спокойно разграничили обязанности, и оба старались достичь наилучшего результата.

— Нет.

— Вообще никогда. Мы пытались сделать фильм как можно лучше, и бывало, что мнения в чем-то не совпадали, но мы всегда сходились на том, что важное — это сам фильм, а не личные предпочтения. Мы обсуждали спорные моменты, иногда приводили кого-нибудь третьего, спрашивали, что ему нравится больше, и тогда уже он решал. Но не было никаких крупных конфликтов.

— Да, безусловно. Есть очень много историй, которые следовало бы рассказать, и которые в документальном формате рассказать невозможно. Мы уже сделали в этом плане кое-что короткометражное, но не более того. Мы бы с удовольствием, но...

— Да, планов полно (смеется). Наша небольшая фирма называется «Einfallsreichfilm» («Изобретательное кино» — прим. «Афиши Нового Калининграда.Ru»), и наша проблема в том, что у нас очень много изобретательности и идей, и слишком мало денег.

— К счастью, мы получили на этот фильм государственное финансирование в Киле — это дало нам возможность сделать необходимые исследования, собрать и оцифровать пленки. Однако у нас была только эта небольшая сумма, и мы не получали никаких добавочных средств, необходимых на все остальное. Тогда нам пришлось самим вложиться в проект, и мы ничего с этого не заработали. Было бы здорово получить побольше (смеется).

— Нет. Вообще.

— Да, но нам пришлось заплатить еще куче людей: композитору, саунд-дизайнеру, дизайнеру титров... Мы им всем заплатили, а нам ничего не досталось. Мы смогли частично компенсировать эти затраты благодаря кассовым сборам, но до сих пор в минусе.

— Возможно, потому что они знают нужных людей (смеется). Важных людей, которые смогут сделать рекламу, замолвить словечко прессе. А я никогда не видел столько прессы, сколько здесь сегодня.

— Честно говоря, по моим меркам это очень много (смеется). Нашим фильмом пресса интересовалась мало. Они подумали, что, мол, ну да, еще один фильм про разделенную Германию, про Стену, но они не увидели тут ничего особенного. К тому же, ни я, ни Геральд не являемся знаменитостями, и, что еще важнее, в самом фильме не засветились никакие знаменитости, там не было Гельмута Коля, не было Грегора Гизи — никого известного, а для прессы это важно.

— Это было совсем непросто, поскольку нам пришлось добираться до каждого из людей, делавших нужные нам съемки — а это была почти сотня людей, 250 пленок, 50 часов материала. Мы ездили к каждому, кто был еще жив, брали пленку, везли ее копировать и оцифровывать, а потом снова возвращали владельцу. Ездить приходилось по всей Германии. Это было очень затратно и по времени, и по расходам на передвижение. К тому же, нам приходилось сначала находить тех людей, у которых были нужные нам материалы. Они связывались с нами и говорили: у меня кое-что есть, хотите ли вы это использовать? Для этого мы давали объявления в газеты, писали клубам кинолюбителей, пытались найти что-то через знакомых по предыдущим проектам.

— Это мы тоже делали, хотя и редко, и мы пытались выяснить, кто их снимал; иногда нам удавалось найти тех, кто снимал эти вещи, но не всегда. Некоторые были в слишком плохом качестве, некоторые были сняты на видео; а мы хотели использовать лишь кадры, снятые на пленку.

— Потому что история последнего новее, и потому что многие из людей, которые ее делали, еще живы. Есть тысячи бывших агентов Штази, которые еще живы, и которые до сих пор занимают важные посты. Есть даже такие, которые сидят в редакциях и утверждают программы. Поэтому до сих пор так мало по-настоящему критических фильмов, которые могли бы осветить данную проблему. К примеру, существует 80 тысяч пленок, снятых Штази, которые лежат в архиве этой организации, скрытые от публики.

— Нет. Многие из снятых ими пленок до сих пор никто не видел, и связано это с тем, что на них вполне может быть запечатлен кто-нибудь важный. Вполне могут обнаружиться съемки Ангелы Меркель, размахивающей флагом «Союза свободной немецкой молодёжи» (ГДР-овский клон комсомола — прим. «Афиши Нового Калининграда.Ru»), или целующейся с Брежневым (смеется).

— Потому что была совершена скоростная попытка объединения разделенных частей Германии. Никто не думал, что делать дальше, как наказывать виноватых — тех, кто расстреливал и сажал невинных людей. Результат — сегодня люди, которые сажали невиновных, подчас зарабатывают больше денег, или имеют пенсию выше, чем те, кого они на много лет упрятали в тюрьму. Это несправедливо.

— Думаю, это связано с их чувством, что они потеряли свою идентичность, с тем, что во времена ГДР люди были очень сплоченными, они были близки с соседями, с коллегами по работе. И тот факт, что у них был общий враг, о котором нельзя было говорить вслух — это тоже вызывало чувство сплоченности. Думаю, люди скучают по временам, когда они больше общались. Сейчас есть такие города, как Гера, откуда уезжает очень много людей — целые улицы там пустуют, потому что молодежь уезжает в Западную часть Германии, или в города побольше. Из-за этого времена, когда можно было поболтать с соседом, когда дети играли на улицах, кажутся приятными.

— Да, точно.

— Возможно, такие и есть, но, думаю, это — что-то вроде культа. Они не понимают, что именно они культивируют. Им нравятся штуки вроде «Трабантов»... Думаю, что эта «остальгия» среди молодежи не связана с политикой, им просто нравятся (или кажутся любопытными) некоторые вещи, которые там были, а теперь частично исчезли. Но с политической точки зрения не происходит такого, чтобы молодые говорили, что, мол, подавай нам опять социализм, или что раньше было лучше.

— Ну, существуют, конечно, небольшие группировки, которые периодически обращают на себя внимание, но, к счастью, это — меньшинство. Его нельзя упускать из виду, но это все равно меньшинство.

— Самое важное образование — это смотреть фильмы (смеется). Или писать про фильмы, анализировать фильмы.

— Да, но я не делаю ничего из того, чему меня там учили!

— Хорошее в киношколе — это то, что можно экспериментировать, можно много чего опробовать, в том числе различную технику. Я там мог снимать на 16- и 35-миллиметровую пленку — без киношколы я бы никогда не смог такое попробовать, это слишком дорого. И, конечно, происходит обмен идеями с другими студентами...

— С преподавателями — не особо. Лучшими преподавателями были гостевые преподаватели, те, что преподавали не дольше недели. Вот у них мы кое-чему научились (смеется).

— Главное — это уметь получать доверие тех, кого ты снимаешь. Человек должен знать, какова тема фильма, но необходимо быть любопытным и всегда готовым к неожиданностям. Часто бывает, что в процессе съемок ты обнаруживаешь, что у предмета, о котором ты делаешь фильм, есть совершенно новые стороны, которых ты не ожидал. Не нужно подходить к работе с той позиции, что, мол, мне нужно снять то-то и то-то, и я вырву это любой ценой. Важно быть любопытным и готовым к новому, а все остальные навыки приобретаются в процессе.

— Технически? Нужен хороший свет, хороший звук. Важно работать вдвоем, а лучше втроем: один работает с камерой, другой — со звуком, третий задает вопросы и пытается придать процессу целостность. Это, думаю, важнейшее.

— Он мне очень нравится! Большой пример для подражания. Даже сегодня у него можно многому научиться. В частности, он много экспериментировал со звуком, но и с помощью немых образов он мог рассказать и показать куда больше и за меньшее время, чем многие люди, в чьем распоряжении есть звук.

— Он тоже феноменален. Если бы не киношкола, я бы вряд ли про него узнал, и как раз этим киношкола хороша: в ней можно посмотреть много фильмов, которые иначе бы ты не увидел. Это касается фильмов, которые, возможно, поначалу не слишком тебя интересуют — например, из-за темы — но ты все равно их смотришь, и оказывается, что благодаря им можно многому научиться. К примеру, Пеннебейкер испробовал в своем фильме про Вудсток много такого, что было очень новым для того времени, и что даже сегодня кажется новаторским.

— Музыка Боба Дилана мне вообще нравится, так что здесь я необъективен (смеется). Но сам фильм, конечно, великолепен, потому что он очень детален, и у зрителя остается ощущение, будто он побывал на концерте Дилана.

— Мне нравится и то, и то. Все зависит от темы. В «Дойдя до грани» мы использовали много монтажа и музыки, ведь ленты, которые мы получили, были без звука. Я делал и другие фильмы, они были предельно чистые, пуристические, без музыки, и, думаю, как раз такое хотели видеть мои преподаватели (смеется): без повторений, без обработки звука, без музыки.

— Именно. Но почему бы и нет? Все зависит от темы, и того, как режиссер хочет ее раскрыть. Есть темы, которые лучше выглядят в пуристическом варианте. Но что касается «Дойти до грани», его невозможно было сделать в стиле Пеннебейкера.

— Точно. Мы не присутствовали, когда эти кадры снимались.

— (Долго смеется) Сразу, не подумав, на такое ответить невозможно. Ну, например, есть русский документальный фильм, называется «Легко ли быть молодым». Он меня очень впечатлил — он показал для меня Россию с новой стороны. Этот фильм — про русскую молодежь в советское время. Я понял, что у молодых русских те же проблемы, что и у наших, западногерманских. Кроме этого — тот же «Dont Look Back». Еще — мой фильм (смеется).

— Да, «Dont Look Back» стоит посмотреть каждому начинающему документальному режиссеру, потому что это — не только замечательный музыкальный фильм, но и прекрасный портрет. Еще... ничего в голову не приходит...

— Нет, нет, он хорош. «Фаренгейт», «Боулинг для Колумбины» — отличные фильмы. Это, конечно, совсем другой подход; не уверен, что всем стоит их посмотреть, но лично я бы с радостью посмотрел их и во второй, и в третий раз, потому что в них можно еще увидеть много нового, и многому научиться. Конечно, эти фильмы манипулируют зрителем, но это делают все документалки. Не бывает документальных фильмов, которые не прибегают к манипулированию сознанием зрителя.

— «Берлин: Симфония большого города» Вальтера Руттманна — разумеется, очень важный фильм. Или, скажем, «Люди в воскресенье» — исторически важный фильм, но и сегодня можно его показывать молодым людям, чтобы они поняли, как с помощью простых средств можно получить образы, которые смогут многое рассказать.

— Разумеется, появление цифровых камер — это революция. С одной стороны, это здорово, потому что теперь каждый может что-то снять при помощи простых средств. С другой стороны, во времена пленки люди очень тщательно выбирали, что им снимать, сколько будет длиться съемка, что им действительно важно снять.

— Да. 8-миллиметровая пленка на 2,5 минуты без звука тогда стоила 15 марок, по нынешним меркам 7 евро. Это было очень дорого. Сегодня благодаря «цифре» можно снимать часами, и у этого есть недостаток: люди перестали думать, что им снимать, а что нет, где начинать, в какой момент заканчивать — это негативная сторона цифровой революции. Появляется много фильмов, которые показывают нам картины, но которые не рассказывают историю.

— В Германии нет явных проблем со свободой слова в смысле редакции, но некоторые темы просто не рассматриваются. К примеру, очень мало настоящей критики в адрес сотрудников Штази. Эти люди до сих пор занимают высокие посты, и на эту тему очень мало фильмов.

— Да, но это было игровое кино. Оно никого конкретного не разоблачает. Вот вам пример цензуры: один мой коллега сделал под прикрытием фильм про тусовку неонацистов. Он внедрился в их среду, снял много запрещенных концертов и собрал массу материала с помощью скрытой камеры. Затем он попытался найти телеканал, который выпустил бы в эфир хотя бы немного из этих съемок — он выбрал лишь небольшой кусок, но этот кусок показывает, что в этой тусовке происходит, как там все экстремально. Он не нашел никого, кто решился бы этот кусок показать. Ему однажды удалось показать совсем маленький отрывок — и все.

— Да, это можно, но... только один раз (смеется). Нет, конечно, можно выражать свое мнение, в том числе критиковать Меркель, но я считаю, что этого делается слишком мало. К примеру, если посмотреть на то, что происходит в Сирии, в Китае — там права человека нарушаются систематически, но наш министр экономики и фрау Меркель едут в эти страны и жмут руки людям, нарушающим права человека. А еще Путину. Когда Путин открывал Hannover Messe, фрау Меркель не сказала вообще ничего: ни о политике по отношению к Сирии, ни о Pussy Riot и других политзаключенных. А ведь она могла бы сказать об этом. В некоторых газетах такое ее поведение критикуют, но, как мне кажется, слишком мало. Это не цензура, но если уж у нас есть свобода выражения мнений, к фрау Меркель невольно возникает вопрос: почему ты молчишь?! Ты должна говорить от лица германского народа, для этого мы тебя избрали. Но она молчит.