Начиная с 1950-х годов о штурме Кёнигсберга и Восточно-Прусской операции Красной армии были написаны десятки книг, сотни участников этих боев опубликовали мемуары. Однако у этих работ был значительный минус — острые углы зачастую срезались, сглаживались, и тексты получались выхолощенными. Осенью 2023 года в Калининграде презентовали книгу «Я путь прошел тяжелый до Восточной Пруссии...» (18+), выпущенную военно-историческим центром Областного историко-художественного музея. И вот этот сборник радикально отличается от всего издававшегося ранее. В него вошли стенограммы бесед с особо отличившимися бойцами и командирами 11-й гвардейской армии, записанные с мая по июль 1945 года — то есть непосредственно после боев в Восточной Пруссии, когда эмоции еще не остыли. «Новый Калининград» изучил его и выбрал наиболее интересные моменты. Часть фотоматериалов, используемых в качестве иллюстраций, публикуется впервые.

В 1941 году в Советском Союзе была создана так называемая Комиссия Минца (комиссия по истории Великой Отечественной войны Академии наук СССР, названная по фамилии инициатора ее создания и руководителя, члена-корреспондента Исаака Израилевича Минца). Свою официальную деятельность Комиссия начала 10 декабря 1941 года и закончила 1 декабря 1945 года, войдя в структуру Института истории Академии наук СССР. Сотрудники Минца занимались сбором «источников личного происхождения», то есть интервьюированием участников событий по специальным опросникам, разработанным в 1920-1930-х годах. Ценность таких интервью в том, что их собирали по горячим следам. О существовании уникальных документов, хранящихся в Научном архиве Института российской истории РАН, сотрудники Калининградского историко-художественного музея узнали более десяти лет назад, а работа непосредственно над сборником продолжалась в течение последнего десятилетия. До недавнего времени доступ к материалам Комиссии был ограничен, к ним могли обращаться лишь сотрудники Института российской истории РАН. Калининградского сборника, выпущенного тиражом в 500 экземпляров, нет в свободной продаже. Онлайн с ним ознакомиться также нельзя.

О желании отомстить за гибель своих родных и близких рассказывали и солдаты, и офицеры. Ярче всех свою мысль по этому поводу выразил гвардии подполковник Степан Степченков, чей 169-й гвардейский стрелковый полк (Степченков был заместителем его командира) сразу после перехода границы попал под массированный авианалет: «Что здесь особенного? Это какая-то стихийная ненависть к чужому дому, стремление все сжечь, уничтожить, варварское такое. Красивые дома стоят, красивые зеркала, люстры. Их бьют, жгут, и все говорят: за мой дом, за мою землю, за мою корову, даже офицеры. У меня убили отца, мать, брата. У меня желание было найти старика, старуху, ребенка и собственными руками расстрелять. Когда я подошел к границе, у меня уже этого желания не было. Я стал более трезвыми глазами смотреть. Зачем мне это делать? Считал ниже своего достоинства расстреливать стариков, старух. Когда пошли вперед, народ стал понимать». В ходе беседы с интервьюерами Степченков возвращался к теме мести еще несколько раз, заявив, что «варварство было огромное»: «Первый день все разрушали на свете. Зайдешь, красивый домик, красивая квартира, зеркала. Ложей автомата зеркало разбито, люстры расстреляны, ковер разрезан пополам».

Объясняя жестокость красноармейцев, командир пулеметного расчета 1-й пульроты 1-го батальона 252-го гвардейского стрелкового полка 83-й стрелковой дивизии гвардии старшина Александр Калинин рассказывал, что ему самому пришлось пережить за годы войны: «Видел я и деревни, которые когда-то были деревнями, а потом только одни колодцы остались. Видел в Белоруссии я трупы висевшие, видел заключенных женщин, детей, сожженные города. В районе Лиды до 30 тыс. видел заморенных голодом людей в лесу, трупов. Все это видно, все это и заставило и меня, и другого, и третьего русского человека идти, только мстить и мстить без конца, отдать как можно больше своего умения». К слову, Калинин во время беседы признал, что с 1933 по 1943 год находился в заключении, так как «немножко растратил».

43-й гвардейский стрелковый полк 16-й гвардейской стрелковой дивизии, простоявший в Инстербурге (сегодня Черняховск) двое или трое суток, по свидетельству его замкомандира гвардии майора Николая Арсеньева, тоже проявил некоторую несдержанность, но в целом удержал себя в рамках. «Те кварталы и улицы, где мы проходили, были охвачены пожарищем. Надо полагать, что бойцы проявили в этом вопросе свое чувство ненависти к врагу, — вспоминал Арсеньев. — В этом отношении нужно сказать, что они были направлены не так, как нужно, и потом пришлось провести большую работу. В последующем этих явлений уже не наблюдалось. Были отдельные моменты, когда мы только что вторглись в Восточную Пруссию, когда разбивали зеркала и стекла, но мы быстро это пресекли».

Кёнигсберг Красная армия могла взять еще в феврале 1945-го. Такое мнение озвучил гвардии генерал-майор Георгий Петерс, чья 5-я гвардейская стрелковая дивизия в январе 1945 года совершила 100-километровый форсированный марш и успешно прорвала мощные рубежи Инстербургского укрепрайона. Помешал планам «Бороды» (так Петерса между собой называли подчиненные) 2-й гвардейский Тацинский танковый корпус, «погубивший» дивизионные самоходки. По крайней мере, он сам об этом заявил.

«Мы сели на самоходки и бросились к Кёнигсбергу, — рассказывал Петерс. — До Кёнигсберга мы шли 5-7 дней. Подошли к нему 31 числа. Я с полком в этот день сделал 35-40 километров. Нас здесь все время контратаковали немцы. Потом вмешался Тацинский корпус танковый. Ему подчинили самоходки, и он их погубил. Задержал на два часа танки, я пошел наступать без танков. К 31.1 вышли на подступы к Кёнигсбергу. С хода Кёнигсберг мы не взяли. По данным пленных, у них была большая паника, и мы могли бы город взять. Эта задержка все поломала. Я пришел бы на сутки раньше, если бы не ждал танки. Все говорят — танки сейчас пойдут, заправляются и т.д. А немцы за это время опомнились. За это время мы с моей бригадой сделали бы еще километров 20. Мы не дали бы немцам возможности отступать и опомниться».

Ураганный огонь при штурме Кёнигсберга стал для гитлеровцев настолько ошеломительным, что многие из них не смогли оказать сопротивления. Заместитель командира 83-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Лаврентий Белый рассказывал, что самый мощный удар артиллерии и авиации обрушился на центр города: «Гул был сосредоточен в центре, и были столбы черного дыма, ничего не поймешь. Это было похоже на ад, на страшный суд. Когда мы вошли сюда, весь центр был поколочен нашей авиацией. Район, где я собирал пленных, цел, а потом, когда я вывел пленных в целлулоидный завод, вернулся назад в район 111 квартала, он уже горел».

Командующий артиллерией 11-й гвардейской армии, гвардии генерал-лейтенант Петр Семенов рассказывал, что Кёнигсберг считался «первоклассной крепостью», и поэтому при артподготовке применялись орудия особой мощности: «У нас впервые в Кёнигсбергской операции было принято такое решение заблаговременной артиллерийской подготовки. Она продолжалась 2 дня подряд. Мы никогда до сих пор не применяли такой артиллерийской подготовки. Мы всегда начинаем артиллерийскую подготовку в день атаки. Проводился специальный период разрушения в течение двух дней. Если вы находитесь в закрытом помещении и оно бетонировано, разорвется 12-дюймовый снаряд, из ушей и носа потечет кровь от сильной амортизации воздуха, так что боеспособность будет очень ограниченной. Многих брали в этих бункерах. У них физических повреждений никаких нет, а люди были мертвы или в очень тяжелом состоянии, во всяком случае, не способные к сопротивлению. Попасть под плотный артиллерийский огонь, когда по вашему объекту дуют два дня, двое суток сидеть и ждать, что следующий обязательно вас угробит. Нет, прошло. Через пять минут вас опять бьют. Можно так ждать до конца в течение 2-3 дней? В амбразуры идет страшная гарь от взрывов, все в дыму, все в огне, все содрогается. А ведь вы как-никак человек, хотите кушать, пить, нужно выйти на улицу, нужно отдохнуть. 2 дня вас так будут лупить, а потом начинается атака, способны вы будете сопротивляться? Вы не будете в состоянии винтовку свою найти и посмотреть, в каком она виде».

Командир 252-го гвардейского стрелкового полка 83-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Василий Яблоков посчитал, что основное влияние на скорость штурма города оказала авиация: «Штурмовики, бомбардировщики и до начала штурма действовали и особенно во время штурма. Когда авиация налетает, ни одного выстрела со стороны немцев. Солдат идет спокойно во весь рост от дома к дому. Как авиация налетит, горит все, сплошная пыль, ничего не видно. По улицам невозможно проходить. Бегом побежал, направо, налево все горит. Морально подавили немцев авиацией, и особого сопротивления они не оказывали. Дело уже к концу войны шло, и солдат особенно вперед не шел, а чувствует такую массу авиации, ходит. Бомбили жутко, особенно штурмовики. Я за Кенигсберг из всех операций самые незначительные потери понес, всего 150 человек убитыми и ранеными. Из всех операций это самые наименьшие потери».

Гвардии подполковник Сергей Павлов, возглавлявший 51-й гвардейский стрелковый полк 18-й гвардейской стрелковой дивизии предположил, что артподготовка и налеты авиации оказали одинаково тяжелое воздействие на гарнизон города: «Когда началась артиллерийская подготовка, она шла два дня на разрушение, больше уничтожить. Авиационная подготовка большой мощности шла. Тяжелая авиация работала, и от этой подготовки побили стекла и крыши города. Четырехчасовой часовой подготовкой и авиационной обработкой трех воздушных армий город подвергался 100% обработке на разрушение. В этот период комендант крепости Кенигсберга так и заявил, что все управление гарнизоном было потеряно от артиллерийской и авиационной обработки».

Пожары, охватившие Кёнигсберг во время штурма, произвели впечатление даже на тех, кто прошел всю войну. «Город весь горел, — вспоминал член Военного совета 11-й гвардейской армии гвардии генерал-майор танковых войск Пётр Куликов. — Непривычному человеку невозможно. Я на открытой машине приехал, невозможно ехать, потому что искры, все лицо сжигает».

Уже упомянутый выше командир 51-го гвардейского стрелкового полка Сергей Павлов рассказал, что «пожары начались только тогда, когда начался прямой штурм». «В большинстве пострадал город не столько от артиллерийской подготовки, столько от пожаров, — свидетельствовал Павлов. — Сами же пожары происходили исключительно от мощного зажигательного огня уже при использовании пехоты и роксистов (РОКС — Ранцевый огнемёт Клюева — Сергеева — прим. „Нового Калининграда"). В Инстербурге плотное население, а в Кёнигсберге сплошные постройки, и если зажгли роксисты на той окраине квартал, то горит, пока дойдет до следующего перерыва, и даже с квартала на квартал перекидывалось». Павлов добавлял, что после штурма город горел днем и ночью еще четверо суток. Причем «помогали» распространению пожаров и сами немцы, которые били по Кёнигсбергу зажигательными боеприпасами. «Последний день, 9-го, я в огне воевал. Дом горит, а тут штурмуешь. После этого четыре дня горел город, но когда только первые дни взяли, все войска были брошены на то, чтобы тушить. Но где потушишь. Тушишь один этаж, второй горит. Потом там остались 50, 39 армии, 5-я, 43-я. Они тушили, а мы пошли дальше наступать», — заключал Павлов.

На пути к Восточной Пруссии и за время боев на ее территории с бойцами и командирами Красной армии случались и забавные случаи. Например, уроженец Воронежской области гвардии подполковник Александр Иванников, в честь которого в Калининграде названа улица (он командовал 169-м гвардейским стрелковым полком 1-й гвардейской стрелковой дивизии), рассказывал, как летом 1944 года ему пришлось голышом форсировать Неман в районе литовского города Алитус, после чего он до вечера воевал без гимнастерки, галифе и трусов. Иванников объяснял, что на противоположный берег реки он переправил весь полк вместе с боеприпасами, после чего сидел и ждал какую-нибудь лодку или плот. Но карты спутала санитарка: «Сам я сижу у берега и жду переправы. В это время одна девушка санитарка раздевается и прямо в воду. Когда эта девушка поплыла, мне стало стыдно, что я сижу, и я решил тоже плыть. Раздеваюсь и плыву. А тяжелая артиллерия и минометы бьют. Адъютанту моему тоже стало стыдно. Он поплыл за мной, но до половины доплыл и стал тонуть. Я поплыл за ним обратно. Еще удивился, что он тонет, поскольку он был моряк. Подплываю к нему, а он мне говорит, чтобы я не беспокоился, что он представляется для немцев. Переплыл я Неман в чем мать родила, и так я с 12 часов был до 9 часов голый. Лес, холод, я только вылез на берег, как немец пошел в контратаку, а наши солдаты — в обрыв. Я схватил немецкий автомат у одного убитого и бросился вперед в одеянии Адама. Мы сразу на 600 метров продвинулись вперед и на 800 метров по фронту, а потом начали тянуть».

Довольно часто красноармейцы и их командиры в ходе своих рассуждений сопоставляли, как воюют русские и немцы. Упомянутый выше гвардии подполковник Степан Степченков, к примеру, решил сравнить, чем отличается немецкое отступление (паническое бегство противника он наблюдал на границе Восточной Пруссии): «Населения немецкого не было километров 4-5-6, только были коровы, гуси. Все было на столе готово, варенье стояло, в печке огонь горел. Когда, видно, танки пошли, немецкая пехота драпанула. Они страшнее, чем мы, бегут. Они кричат, кровь немеет. Это приводит в ужас местное население, и все бегут. У нас солдат бежит, назад посматривает, а они все бросают. Вот автомат брошен, дальше сумка, потом гимнастерка, платки валяются, подтяжки, все бросают».

Генерал-майор танковых войск Пётр Куликов отмечал, что дисциплина была сильным местом красноармейцев. Несмотря на то, что то же качество обычно выделяют и у немецких солдат, Куликов считает, это мнение заблуждением: «[Наш] солдат никогда не трусит. Ему командуют — вперед, он идет. Посадили на лодку, везут, и он ни с места. У нас очень жесткая дисциплина, и солдат беспрекословно выполняет. У немцев солдат всякую мелочь выполняет, а в атаку он не пойдет. Наш солдат может не поприветствовать, а в атаку идет. У нас командир батальона и роты в атаку идет сам, а там ни одного офицера в атаку не посылают».

Тема алкоголя на войне одна из самых болезненных. Однако из-за того, что все интервью были записаны по горячим следам, о спиртном и его влиянии на боевые действия высказывались многие рядовые, офицеры и даже генералы. Например, о том, что вино могло стать для 11-й гвардейской армии серьёзной проблемой во время штурма Кёнигсберга, в июле 1945 года рассказывал член Военного совета этой армии гвардии генерал-майор танковых войск Пётр Куликов: «Мы боялись города и вообще не любили в городе задерживаться. Гвардейская хорошо воюет, но и хорошо выпивает. Мы сразу же 10-го вывели всю армию. Для этой операции еще характерно то, что ни один солдат и офицер ни одной бутылки вина не выпил, а война проходила в магазинах. Офицеры и солдаты расстреливали все бутылки, бочки. Мы сказали: „Товарищи, последняя операция, немцы работают, каждую бутылку откупоривают и травят". Потом нас ругали: „Вот сволочи, нас обманули, а тыловики пьянствуют". 10-го начали потаскивать, и мы вывели. У нас ни одного человека не отравилось. В каждом доме, у каждой хозяйки имеется древесный спирт».

Все тот же гвардии генерал-майор Куликов сообщал, что уже после вывода 11-й гвардейской армии в Кенигсберг вошли моряки «с целью поживиться»: «Так там сразу по 20-30 человек травилось. У нас пиво пили. На пивных заводах колоссальное количество пива захватили. Шампанское все пили. Для нас самих это было на удивление. Когда в январе наступали, из кармана торчит бутылка и сам навеселе, а тут никто не брал. Пиллау провели тоже без всякой выпивки. Может быть, выпили 100 грамм, этого не заметишь, но там вина не было, а здесь вина колоссальные запасы были. Коммунисты и комсомольцы, все имели задачу: бежали к магазину, рвешь из автомата все, чтобы ни одной бутылки не оставалось, и офицеры тоже, и беспартийные этому подчинились. А могла армия засесть, вина перепиться, потеря большая времени, людей, и мог противник восстановить положение. Этого не делали».

Страхи генерала Куликова не были беспочвенными. О трагедии в Голдапе, спровоцированной употреблением алкоголя, рассказал начальник политотдела 18-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Михаил Холод: «То, что могло случиться в Гольдапе и чего мы боялись — это расправа с винными погребами, этого с 58-м полком не случилось, потому что в городе пехоты не было. Там был только командный пункт и пехота для наведения порядка на улицах. Немцы замкнули фланг вокруг города. Нужно было оттуда раненых вывезти. Послали санитарную машину. Немцы их по дороге уничтожили. Полк сутки сидел в этом мешке. Потом поступило распоряжение сдать Гольдап 88-й дивизии. Мы его сдали, причем нанесли расположение наших частей, заставили эту бумагу подписать и убыли из города. По дороге немцы чуть не прихватили этот полк. Пришлось отбиваться. 88-я ворвалась в город, набросилась на все это богатство, перепились. Немцы обрушились туда, перебили половину солдат и Гольдап взяли».

Развал дисциплины из-за массовых возлияний отмечал и Герой Советского Союза, гвардии подполковник Анатолий Банкузов, командовавший 17-м гвардейским стрелковым полком 5-й гвардейской стрелковой дивизии. Еще во время взятия Тапиау (сегодня Гвардейск) Банкузов отдал приказ сжечь три винных склада, «чтобы полк не перепился», однако после взятия Кёнигсберга удерживать подчиненных ему приходилось более жесткими методами. «Сразу же началась жуткая пьянка и безобразие. Я никогда в жизни ни одного солдата не ударил, а за эти дни у меня опухла рука и нескольких человек пришлось расстрелять», — признал подполковник.

Отдельная история — охота за трофеями. Одним из самых желанных предметов, которым стремились завладеть красноармейцы, были наручные часы. Например, гвардии майор Иван Федоров, командовавший 1-м батальоном 252-го гвардейского стрелкового полка 83-й гвардейской стрелковой дивизии рассказывал, что сразу после того, как его подразделение захватило 10-й форт и парторг Зорин водрузил на него знамя, у всех немцев «„ур" поснимали» (die Uhr — часы в переводе с немецкого).

Эпизод с обыском военнопленных приводит и гвардии старший сержант Анатолий Осипов, командовавший во время штурма Кёнигсберга отдельным саперным взводом 51-го гвардейского стрелкового полка 83-й гвардейской стрелковой дивизии. Вместе с сапером Вадиным Осипов разоружил отряд гитлеровцев, после чего Вадин решил выяснить, есть ли у них часы: «Он сразу по всем этим окопам пошел, чтобы часы захватить. Уже мы набрали по многу часов, у некоторых по десятку было и по полтора десятка».

Замкомандира той же 83-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Лаврентий Белый в июле 1945-го рассказывал интервьюерам, что на сборном пункте, куда после штурма Кенигсберга приводили немецких военнопленных, их обчистили трофейные команды 50-й армии. «Там и капитаны были. Я одному капитану морду набил, — вспоминал Белый. — 13 часов вынул из кармана у него. Втесался в середину колонны. Я говорю: „Иди сюда. Что у тебя?" — „Часы" — „Зачем столько?" — „Да так". Смотрю, в карманах тоже часы. Я забрал часы. Как забрал, ему в морду. Он начал плакать: „Товарищ полковник, простите, больше не буду"».

Тот же Лаврентий Белый сообщал, что больше всего трофеев его люди захватили в Пиллау на на косе Фрише Нерунг: «Трофеев там много набралось, масла, конфет. Мы оттуда ехали как мотоотряд, все на подводах, велосипедах или автомашинах. Когда через пролив нас возили на паромах, 2 машины с маслом забрали. Полк жил на трофеях недели две».

По свидетельствам гвардии майора Николая Арсеньева, в Инстербурге поиском трофеев красноармейцы не увлекались: «Для нашего народа характерным является то, что никакая мишура его не прельщала, и мы в результате от мино-сюрпризов потерь личного состава не имели. Ни одного случая мы также не имели отравления спиртными напитками. В этом сказалась большая работа по борьбе со всеми уловками врага. Противник оставил в Инстербурге полные магазины, но случаев расхищения этих вещей не наблюдалось и того, чтобы, увлекаясь трофеями, люди забывали о своей боевой задаче».

Во время Восточно-Прусской наступательной операции бывали моменты, когда на стороне Красной армии в боестолкновениях принимали участие и этнические немцы. Более подробно о немецких антифашистах «Новый Калининград» уже писал отдельно, но известны также эпизоды, когда захваченные в плен гитлеровцы в горячке боя были вынуждены стрелять по своим.

Об одном таком моменте во время штурма Пиллау рассказывал гвардии красноармеец Багадур Фаталеев, воевавший в 3-м батальоне 17-го гвардейского стрелкового полка 5-й гвардейской стрелковой дивизии: «Три дома заняли. Посмотрели в 4-й, а там в подвале немцы сидят. Там же была русская женщина, из Калининской области. Я первый подошел к дому, взял всех этих пленных. Их отправили в тыл. Одного немецкого пулеметчика оставили, чтобы стрелял из немецкого пулемета. Ночью немцы пошли в контратаку. У нас патроны кончились Здесь мы нашли немецкие патроны и оружие. Я взял немецкий двуствольный пулемет, поставил в окно и начал расстреливать немцев, которые шли в контратаку. Перестал пулемет стрелять. Тогда немецкий пулеметчик научил меня стрелять из немецкого пулемета. Начал стрелять из него. Он еще мне сказал: „зер гуд"».

Тот же Фаталеев говорил, что во время передвижений по косе Фрише Нерунг (Балтийская коса) все приданные подразделению пушки тащили немцы, и у орудий «только наводчики были русские». О том, что немцы таскали не только пушки, но и подносили боеприпасы во время десантной операции на косе, рассказывал и Герой Советского Союза гвардии майор Иван Устинов, командовавший 21-м гвардейским стрелковым полком 5-й гвардейской стрелковой дивизии. «С разрешения генерала Петерса мы немцев посадили на машины и они за шоферов ездили», — добавлял Устинов.

Заместитель Устинова, гвардии майор Фёдор Котов, тоже уверяет, что немцев использовали на косе и как водителей, и как обслугу орудий: «Иногда видим, немец тащит мины, подносит боеприпасы. Там немцы под каждым кустом сидели. Запрягает лошадь, пушку. Другой немец стреляет, причем обязательно по лошади, по пленному немцу не стреляет».

Тот же Котов рассказывал в июне 1945 года о том, как во время штурма Кёнигсберга некий майор Ершов при форсировании Прегеля заставил немецкого артиллериста открыть огонь по своим: «Нас было человек 100, а пленных тысячи. Пошли немцы в контратаку. Около нашего дома стою, возле стояло немецкое орудие 105-мм. По улице танк идет. В каждом окне автоматчики появились. Ну, думаем, сейчас пленные разбегутся. А тут нас накрыли минометным огнем из глубины обороны — некуда деваться. Пленные вой подняли. Дома разваливаются. Часовых убивает, пленные по двору болтаются. Такой момент наступил — того и гляди пленные нас передушат. Немецкие танки пошли в контратаку, автоматчики, пехота бьет с крыш. Видим, что танк немецкий ведет огонь по домам, насквозь прошивает. Ершов взял орудие 105-мм немецкое, а как зарядить его, не знает. Подобрал пленного артиллериста, показывает ему — заряжай. Тот говорит: „Моя не стреляйт". Под силой оружия заставили его стрелять. Немец работает заряжающим, а Ершов стреляет по немецкому танку. Немецкую контратаку отбили. Но на следующем квартале Ершов был убит автоматной очередью с чердака».

При форсировании Прегеля красноармейцы также активно пользовались услугами захваченных в плен немцев. Например, командир 24-го артиллерийского гвардейского полка все той же 5-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Кузьма Слетов рассказывал, что разведчики Доставалов и Николаев, переплыв реку на бревнах, захватили в плен около 80 немцев и заставили их строить переправу.

Форсировать Прегель помогали и немецкие моряки, плененные бойцами гвардии подполковника Сергея Павлова, возглавлявшего 51-й гвардейский стрелковый полк 18-й гвардейской стрелковой дивизии. По его словам, захвачены были два немца на двух бронекатерах: «Пленные поднимают руки. Я говорю: „Возить русских будете?" — „Будем. А вы не расстреляете?". Говорю: „Если всех переправите, не расстреляю". Он с удовольствием работает, лишь бы жив остался. Они были оба ранены потом и все же ранеными переправу делали и переправили мой полк, всю дивизию, вторую дивизию, и они работали исключительно. Потом, когда я переправился сам со 2-м батальоном, здесь оставил начальника штаба, направил с ними одного человека, приказал им по сто грамм налить и накормить. Их покормили, так они еще сильнее стали работать. У меня и санитары были, носильщики — немцы».

О работавших на катерах немцах вспоминал и сапер Анатолий Осипов: «Это были мужчины лет по 40 двоим. Я с ними разговаривал, но разве что у них поймешь. Я только понял у них, показывают — кушать хотят. Три дня, говорят, не кушали. У меня хлеб был. Я вынул, дал им полбуханки. Они быстро нас перевезли, когда я хлеба им дал. Больше ничего не поймешь. Я вообще по-немецки нисколько не знаю. Братва таких не трогала, которые у нас работали. Под таким обстрелом перевозили, кто их будет трогать».

Также интересную историю о спасении немкой советского офицера во время штурма Кёнигсберга рассказывал гвардии подполковник Анатолий Банкузов: «Я форсировал один раз старый Прегель в обратную сторону, а когда подошел к новому Прегелю, то завязался бой. При форсировании у меня захлебнулся майор Чередниченко. Его вытащила немка, откачала, принесла какое-то лекарство, которое раньше попробовала сама, потом дала ему. Мы оставили майора у этой немки, а ей дали справку, что она спасла офицера».

Большая часть опрошенных не вспоминает о том, как и при каких условиях им пришлось услышать объявление о капитуляции Германии, так как осознание исторического момента весной-летом 1945 года еще не было глубоко прочувствовано и осознано. Среди немногих рассказавших о своих чувствах был командир 171-го гвардейского стрелкового полка 1-й гвардейской стрелковой дивизии гвардии полковник Роман Водовозов: «9 мая, когда по радио было объявлено о празднике победы, немки плакали, а мы смеялись. Я говорил с женами больших 12 немецких офицеров, полковников, и они сказали, что поверили в силу и мощь нашего оружия, и когда в день победы они увидели наши флаги и лозунги, они в знак солидарности тоже выбросили красные флаги».

Гвардии генерал-майор Павел Толстиков, дивизия которого (1-я гвардейская стрелковая), по его же словам, потеряла в Пиллау 1100 человек, рассказал, что новость о капитуляции Германии застала его на Балтийской косе: «Объявление победы нас застало, когда мы стояли на косе Фриш-Нерунг. Тут наши открыли такой сильный огонь в воздух из всех видов оружия, как на войне, так что я звонил командирам полков, чтобы они огонь прекратили».