Комнатушечка

Комнатка совсем маленькая была. Хрущевочка красно-коричневого кирпича. Из достоинств – только балкон во двор. А во дворе стихийный сад из вишневых деревьев и яблонь. Кто-то из первых жильцов этого дома посадил деревья, так они и росли себе потихоньку.

В комнатке всегда был полумрак, только настольная лампа иногда зажигалась в дальнем углу, за шкафом, который делил пространство на две комнатушечки. Там, в том дальнем углу обитала Евгения Петровна. Старушка крохотная, с лицом бабушки из сказки. Он вся была в морщинках, глубоких уже. Это была подруга моей бабушки. Подруга мирной жизни, молодости, если молодостью можно назвать время послевоенное. Она, как и моя бабушка, тоже очевидно была молодой и красивой в той своей молодости после боя. Но я ее, конечно, никогда такой не знал. Я помню ее только старушкой. Не злобной старухой, не назойливым скрипучим человеком, а такой почти родной бабулькой, которая добро улыбается, гладит тебя по голове и у нее всегда есть ириска для внука.

С бабушкой мы всегда заходили в гости к Евгении Петровне. По воскресеньям. Я водил бабушку в библиотеку, а потом мы шли пить чай в крохотною хрущовку. Бабушки почти не говорили, больше молчали, пили чай из тонких стаканов в подстаканниках, с рафинадом. Они обе уважали именно этот способ питья чаю. Я никогда не слышал жалоб о здоровье или о родственниках, они как-то жили отдельно от всего этого, понимая что и нездоровье и сварливые невестки да зятья это все данность – от этого не убежишь. Им было приятно помолчать, или с иронией вспомнить свою молодость. Они были подруги.

Какой-то своей молодости, той, которую я никогда не пойму, которую я никогда не проживу. Да и не нужно это все. Не дай нам всем бог такого счастья. А они вспоминали и даже ностальгировали. Там была война и потерянные дети, утопленные в крови мужья, расстрелянные сестры и братья.

Бабушка потеряла первого мужа, осталась с ребенком на руках и всю войну помогала военному хирургу. Потом, отказавшись от карьеры врача, вышла замуж, родила еще троих. Всех подняла. И жила, так как считала нужным, пусть и скудно, но без страха.
Евгения Петровна в войну потеряла двоих детей. А после войны ее, голодную и худую, пожалела соседка. Отдала ей свою старую-престарую швейную машинку. Она начала шить на заказ, чтобы хоть как-то кормить оставшихся в живых двоих детей. Так что вспомнить им было что.

Только вот никогда я не слышал от них, что вот, мол, в наши времена все было иначе, а сейчас все плохо. Не говорили они так. Потому что никто и никогда бы их не понял, лишь пожали бы плечами - старики всегда так говорят.

Бабушки пили чай. А я сидел в уголочке за шкафом. Весь мир Евгении Петровны складывался из односпальной кровати с сеткой, большой иконы на боку у шкафа, и швейной машинки. Еще была библия, в черном переплете. Единственная книга на моей памяти, которая была реально зачитана до дыр, уж больно ветхими были страницы.
Мы были по одну сторону с бабушками. Я еще маленький и беззаботный, они уже не маленькие и уже – без забот.