В качестве эпиграфа к колонке о том, как я полгода ходила в калининградский хоспис навещать больную бабушку, мне хотелось поставить строки из Ходасевича: «Мне невозможно быть собой, мне хочется сойти с ума, когда с беременной женой идет безрукий в синема». Слова, которые я все время, то произвольно, то нет, проговаривала про себя и иногда — тихо — вслух, когда спускалась по узкой деревянной лестнице из палаты в приемный покой, когда выходила из больничного двора, когда видела, как мужчина на костылях курит на одном из крылец хосписа, выходящего в редкий парк. Вместо этого – слова депутата облдумы Александра Ветошкина, о которых на самом деле было бы предпочтительнее не знать никогда.
Моя история не претендует на объективность и конструктив — просто личная эмоция по поводу условий и места. Может быть, кому-то повезло в этом случае больше, чем нашей семье, если относительно легкую смерть в хороших условиях можно назвать везением. Но если кто-то не сталкивался с тем, с чем столкнулись мы — это не значит, что такого не может быть.
Моя мама работала в этой больнице в 90-е: кризис и безработица, нет денег и практически голод, без преувеличений. Работала несколько месяцев на раздаче, и ее рвало, когда из палаты для лежачих больных после обеда вместе со всей посудой приносили не чашку из-под молока, а чашку, полную слюны и соплей — чужой агонии‚ бессилия и гнева. В этой больнице еще до моего рождения задохнулся от астмы ее отец (тогда это был еще не хоспис), а спустя двадцать четыре года в палате на втором этаже умрет ее мать — казенная липкая и бурая простыня, санитарная тишина‚ не имеющая ничего общего с обыкновенным покоем, железистый запах хлорки, обоссанных клеенок и настоящего горя. Но об этом мы тогда еще ничего не знали.
Мы с мамой провели в хосписе в общей сложности полгода. Мы навещали не парализованного человека, а человека относительно подвижного, в здравом уме и ясной памяти, просто очень больного: за восемьдесят, ни на что не жаловалась, только на давление, потом стал болеть низ живота, потом как-то стало кровить, обнаружили рак матки, неоперабельно. На консилиуме в диагностическом центре и просто в хосписе я видела тех, кому пришлось еще хуже.
В хождениях не было ничего особенного: каждый день или через день приносишь домашнюю еду, чтобы поднять гемоглобин, выносишь ведро с помоями, если его еще не вынесли (в какой-то момент бабушка ослабла настолько, что в туалет ей было тяжело идти), помогаешь умыться и перестелить постель (не в том смысле, что заменить свежее белье на несвежее, а просто перетряхнуть подушки, одеяло), расчесываешь, разговариваешь. Сперва кажется, что на все это не хватит сил и эмоций, а потом становится относительно привычным делом.
В палате, кроме бабушки, лежали еще четверо: двое практически недвижимых, для меня так и оставшихся безымянными. Еще была Таня — молодая полная женщина в инвалидном кресле: ей ампутировали ноги после обморожения, и в хосписе она ждала очереди в дом престарелых (дождалась зимой). И Тамара — все части тела на месте, но не все в порядке с головой, тоже ждет очереди. И моя бабушка. Эти две были хорошими женщинами: кормили с ложки тех, на кого не хватало сил и времени у санитарок, и так, по мелочам, помогали: позвать врача, что-то принести, дать попить.
Бабушка называла хоспис «богадельней». Она умерла в ноябре.
Теперь в телефонном разговоре или при встрече, если речь заходит о нашем хосписе, моя умная, хорошая мама говорит: «Это все из-за доктора Лизы, это она во всем виновата». И когда перестают работать все доводы: распечатанные статьи, интервью, ссылки на «Эхо Москвы» и так далее — я начинаю кричать: ну разве ты сама не помнишь, как все это было? Ты помнишь, как мы туда сами ее отвели летом, и ты, посмотрев на палату и вообще на все это, потом плакала дома? Как она сама (тогда еще было мало людей) выбрала себе эту палату и место у окна и сказала: «Вот здесь теперь и умру»?
В палате практически сутками орал телевизор: безумная Тамара смотрела все подряд, стоя у экрана (руки в боки, покачивается, на носу солнечные очки с сиреневыми стеклами). Днем шумит телевизор, ночью стонет или кричит тот, кому осталось немного.
Там было невозможно уединиться и попрощаться. Слишком много глаз, никуда не деться, ничего не рассказать. Я помню, как на соседней койке лежала женщина, ей было около пятидесяти, не могла двигаться, с трудом проглатывала пищу, к ней несколько раз в день приходил муж: кормил с ложечки завтраком под рев «Модного приговора», обедом и ужином — под Андрея Малахова. Было так тесно, что придут в одно время сразу три человека навещать, и уже всем тесно, и неудобно, и не повернуться.
Еще помню невозможную вонь в палате — умерла от рака желудка пожилая женщина, этот запах удалось тогда извести только к вечеру. Еще как-то санитарка кричала на мою бабушку за то, что та случайно запачкала пол. Я понимаю, что ежедневные любовь и вежливость не прописаны в служебных обязанностях, но можно было не кричать. Помню, как бабушка просила: «Я просто больной человек, я не хочу, чтобы, когда это все начнется, было так, как у тех, не хочу, чтобы мне привязывали к кровати руки». И как говорила: «Сдохнуть бы, да не сдыхается». И так далее.
Самое страшное там было два раза. Первый — когда я приехала к завтраку, зашла в палату, бабушка спала, а мне вдруг показалось, что она не дышит. Второе — когда шла из сестринского отделения на первом этаже и увидела краем глаза мужскую палату: лежал на койке какой-то мужчина, голая спина, застиранные кальсоны, очень худые руки, стонал и бил кулаком по спинке этой кровати. Больше я старалась лишний раз никуда не смотреть, хотя в самом начале наоборот — смотрела и пыталась все запомнить.
Сперва задавалась вопросом, чем больной человек все это заслужил — эту на самом деле собачью смерть, едва ли не в приюте. А потом, глядя на Таню и Тамару, стала думать, чем заслужили они, женщины, которым умирать придется еще не скоро, целыми сутками находиться в палате среди людей, у которых счет идет на часы. Они умирают, а ты смотришь и живешь, потом привозят новых, которым осталось немного — максимум полгода.
Все остальное, о чем писали мои коллеги, в шоке приезжавшие оттуда в январе и феврале уже этого года, казалось не страшным, но и не привычным. Мне так и не удалось привыкнуть за полгода.
Вот здесь последние новости из хосписа. Депутат Ветошкин сказал, что видел «всякое», поездив по разным социальным учреждениям, и считает, что скандал вокруг хосписа раздут искусственно. Тем не менее, Ветошкин подал иск в прокуратуру, чтобы организовать выявление возможных нарушений. Теперь единственный хоспис точно замучают проверками. По сути, обратить внимание общественности на то, что там происходит ад, в любой момент, еще до приезда доктора Лизы, могли активные друзья или родственники тех, для кого здание больницы №2 на Дзержинского стало последним приютом. Но, видимо, срабатывал личный фактор: «Работники делали все, что могли, да, нам было там плохо и неудобно и страшно, но не надо выносить сор из избы, потому что если с кем-то из близких случится то же самое, нам опять придется идти туда». Такой фактор, например, сработал у моей матери. Да что там у нее, у меня тогда — тоже.
Нужен был катализатор, человек, который мог сказать и персоналу больницы, и родственникам больных: «Эти условия бесчеловечные, с этим надо срочно что-то делать, не бойтесь, мы вам поможем». Таким человеком стала доктор Лиза. После чего от местных депутатов начались нападки на нее и обвинения в пиаре. В чем виноват человек и в каком пиаре его можно обвинять за то, что он смог во всеуслышание заявить: «Больные в калининградском хосписе находятся в аду»? Или это не ад, а что-то другое, когда ты умираешь в одиночестве, со связанными руками, в куче собственного дерьма, и твоя тяжелая болезнь ни для кого не радость, а только наказание и причина раздражения? Или вы не видели и не знаете, что такая смерть возможна? В прошлогоднем специальном проекте «Нового Калининграда.Ru» на вопрос «Что вы хотите оставить после себя?» депутат Ветошкин ответил: «Светлую память людей. А это значит, какие-то добрые дела, которые будут помнить люди. То есть не для конкретного человека — бабушку перевел через дорогу, а то, о чем долго будут вспоминать люди». Лично я теперь буду вспоминать его как человека, который назвал ад нормой.
Я не знаю, как умерла моя бабушка, и до сих не знаю, как выносили из палаты ее тело – на простыне, одеяле, на носилках, на руках (что вряд ли), — потому что, когда все случилось, меня не было в хосписе, и о ее смерти я узнала не от медсестер (у которых были номера моего и маминого телефонов), а от агента похоронного бюро. Но я видела один раз, как кого-то несли на одеяле из гуманитарной помощи. За полгода я видела всякое и догадываюсь, что где-то, конечно, может быть и хуже. Но «где-то еще хуже» не значит, что то, что происходит в отдельно взятом хосписе — «норма».
Мы все считаем, что с нами и нашими родственниками это никогда не произойдет: в другом месте, с другими людьми, в худшем случае — в соседнем подъезде, квартире и с малознакомыми людьми. А потом все происходит: обследование и консилиум, заключение врача, жизнь делится на «до» и «после», и с каждым днем все хуже и хуже.
Мы решили отдать бабушку в хоспис (и она была первой, кто высказалась «за»), после того как кровотечения стали обильными и постоянными. Они начинались внезапно, остановить в домашних условиях их было практически невозможно. Человек бледнеет, падает, находится в полуобморочном состоянии, все очень болит, и единственное, что ты можешь сделать — это вызвать «Скорую», ждать, пока они приедут, вытирать кровавые лужи со сгустками, подкладывать пеленку, ставить тампон или прокладку (бабушка так и не смогла побороть стыдливость — ни дома, ни в больнице), вытирать пот со лба, держать за руку, успокаивать: «Сейчас приедут, и станет легче». А что делать потом, после врачей или после выписки из больницы? Как ходить на работу и каждый раз дергаться: «А вдруг она пошла сейчас дома в туалет и ей стало плохо?» Потом оказывается, что про тебя — это не только вот эта болезнь самого близкого человека, но и другое. Казенное учреждение, палатная теснота и вонь, очереди за лекарствами, скомканные бахилы в кармане пальто, беготня по аптекам за женскими катетерами нужного размера, потому что в больнице их нет, ожидание: «сегодня или завтра», «пронесет — не пронесет», и самое стыдное — ощущение собственного бессилия, когда ничего нельзя сделать.
А потом все заканчивается. И, в принципе, можно и нужно жить дальше. Но вот что делать, когда однажды прочтешь описание десяти главных признаков онкологии и будешь бояться посмотреть на себя и потрогать. Потому что если про тебя и вот это: слишком сухая кожа, впавший и шелушащийся сосок, вдруг сильно уставшее тело, отяжелевший живот, кашель, боль в пояснице, плотный и не проходящий волдырь на шее, прямо за ухом, дерьмо с кровью — то как дальше? Это знание, обрести которое невозможно пожелать никому. Даже депутату Ветошкину.
© 2003-2024