Он пришел ко мне рано утром, немного взбудораженный, однако в глазах его читалось скорее не нервное, а какое-то очень спокойное решение, обдумыванию которого и была, очевидно, посвящена эта ночь. За окном настал час дворника, и метлы, мягко шурша, навевали сонное и умиротворенное настроение, и без того присущее ранней осени. Мы вышли покурить на балкон.
«Что так рано?» - спросил я. «Я понял, в чем тут дело, - ответил он. - Его надо уничтожить, ты мне поможешь». «Я могу помочь тебе спуститься с балкона, если тебе лень уйти по лестнице» - ответил я. «Это очень важно, выслушай меня». «Я читал недавно одну книгу, там было написано – “Кто сидит в середине земли, тот называется король, король сидит на горе, казня и милуя, и управляет всей землей”. Мы живем в самой середине Европы, а гора та – холм в центре города. На этом холме раньше было главное городище язычников, а после Королевский замок. Сейчас там стоит Дом Советов». Я ответил: «Действительно, стоило меня будить, чтобы сообщить эту потрясающую новость, ты, вообще, в порядке?». «Дело не во мне, дело в нем, пока в сердце моего города стоит этот рассеченный надвое серый бетонный куб с сотнями слепых квадратных глаз, и улыбкой Щелкунчика скалится на нас, ухмыляясь Югу и Северу, и новым кварталам и старым, не будет этому городу не покоя, ни счастья. Ведь он что, символ этого идиотизма, что творится вокруг. Поистине, это бессильная власть, если не может себе дом достроить. Такую власть даже не нужно уничтожать, она сама скоро загнется, а мы можем начать с ее символов. Так можно ускорить процесс».
Шел второй год от инаугурации Президента СССР. Почему я согласился, не знаю. Наверное, потому, что семнадцать лет это вообще время подвигов. Тем более, что сама идея власти мне не особенно нравилась. Когда начался в школе курс новейшей истории, грузная историчка, усевшись на край своего стола, изрекла как то: «Государство, - сказала она – есть аппарат власти, направленный на подчинение высшими классами классов нижних». На обдумывание этой мысли ушло довольно времени, и к семнадцати общий принцип общественного устройства страны, в которой я родился, был понятен. Тем более, что он был очень простым. Основным навыком, необходимым для выживания, было умение делать вид. Что если миллион – то Родине. Что народ и партия едины. Что ум, честь и совесть... Ну и еще небольшой набор защитных заклинаний, с первого класса заложенных в сознание каждого моего соотечественника. Тогда ты мог спокойно, в принципе жить, никто тебя не трогал.
Слово «теракт» нам знакомо не было. Мы пользовались словом «диверсия». Точнее даже не пользовались, произнесли один раз, сразу почувствовав спиной, что дело, что мы затеяли, пахнет керосином. «Тебе ничего не грозит – говорил он – я все на себя возьму, я старше, я затеял, все правильно будет. А одному мне не справиться». Откуда он взял конструктивные чертежи, я не знаю, он никогда об этом не упоминал, а вот встречу с бывшим сапером я помню очень хорошо. После войны это мужик работал горным инженером и знал о взрывах практически все. Затеяв спор о Доме Советов, мы на раз вывели его на разбор чертежа, и он пометил нам с десяток критических точек: «Разобраться бы повнимательнее, я бы его без шума и пыли уложил на грунт, в два касания». В то время купить тротила было проще, чем бутылку пива. Мы купили двадцать литровых банок. Вытопленного, масляно-желтого, с той еще войны, сплав амуниции нашей и германской, интернациональный коктейль в литровых банках, обернутых плотным слоем оберточной бумаги.
До всех помеченных точек мы добраться не смогли, четыре из них находились на порядочной высоте. Возможно, поэтому все пошло не так, как хотелось, хотя выглядело довольно страшно и очень натурально. Бухнуло как-то вдруг, неожиданно, выплюнув огромные клубы дыма и пыли, здание. Время растянулось, и долгие две секунды казалось, ничего больше не будет. Бесшумно просел юго-восточный угол. «Он устоял, – прошептал он. – Как же так»? «Пошли отсюда, кажется, скоро здесь наше присутствие будет уголовно-наказуемым». Так оно и вышло. Нас взяли через неделю. Меня вскоре отпустили, как он и обещал, со мной связываться не стали, посоветовав никогда не вспоминать ни об этом случае, ни об этом человеке.
С тех пор в городе поменялось многое, проспекты стали шире, магазины ярче, а люди богаче. И все так же в центре его стоит рассеченный надвое серый бетонный куб. Видя его нависающую громаду, прохожие испуганно шепчут, отворачиваясь и ускоряя шаг: «Поистине, не будет этому городу ни покоя, ни счастья, пока…»
© 2003-2024