Дэвид Мюррей: опыта времен рабства у европейцев нет, но и они находят свой блюз

Одними из главных участников фестиваля «Калининград Сити Джаз-2018» стали музыканты квартета Дэвида Мюррея — американского саксофониста, чья фигура уже при жизни оказалась вписана в историю джаза. Незадолго до своего выступления на фестивальной сцене они нашли время встретиться с журналистами и ответить на вопросы о связях с традициями, источниках вдохновения и разнице между европейским и американским джазом.

О музыкантах

Дэвид Мюррей: Мы очень давно играем вместе с Жарибу Шахидом, уже, наверное, лет 15. Он — очень крупная величина на джазовой сцене, причем не только в Детройте, где он живет, но и в Нью-Йорке, куда он переезжал на некоторое время. Это замечательный контрабасист, мы восхищаемся его умениями, его талантом и его техническими способностями, о которых мы иногда шутим: «Хорошо, что у нас в команде есть свой звукорежиссер». То есть кроме того, что он прекрасный контрабасист, он еще и отличный звукорежиссер; это очень помогает нам, и для меня это очень важно.

Хамид Дрейк — наш барабанщик. Мы часто говорим про него, что это народный любимчик. Когда вы увидите его на сцене, то поймете, почему. Он самый веселый, самый свежий и креативный — постоянно выкидывает какие-то штуки. При этом у него есть собственная рэгги-группа, и он также очень известен на чикагской и нью-йоркской сценах. По-моему, это один из лучших барабанщиков на планете.

И мистер Лафайет Гилкрист. Это имя размером с билборд. Мы познакомились с ним во время Балтиморского кинофестиваля. Он сам ко мне подошел, сказал, что изучал фортепьяно, и почему бы нам вместе не поиграть. И мы действительно начали вместе играть. В самом начале [нашего сотрудничества] он находился под большим влиянием Телониуса Монка. Но это было очень давно.

Сейчас Лафайет Гилкрист — очень значимая величина на балтиморской музыкальной сцене, он играет в так называемых go-go-бэндах. Кроме того, Лафайет пишет очень много собственной музыки, у него своя звукозаписывающая компания, и он тоже лидер собственного коллектива. Недавно он, кстати, получил Baker Award — это очень известная и крупная премия в мире музыки. Я очень счастлив, что он приехал и играет вместе со мной [на «Калининград Сити Джазе»].

Вообще должен сказать, что все мы — лидеры своих собственных коллективов. У каждого из этих музыкантов есть своя группа, и все они для меня очень важны. Они очень здорово меня поддерживают. Честно говоря, не знаю, как так получилось, что в этом коллективе (David Murray Quartet) лидер — я, но вот так получилось. Мы расходимся, идем своими путями, затем снова сходимся — и вот в этом составе я — лидер бэнда.

Кстати, у Лафайета Гилкриста был день рождения позавчера (3 августа — прим. «Нового Калининграда»).

Мне нравится, когда ансамбль звучит по-разному. Допустим, есть у меня трио, вроде бы все хорошо… А что, если это будет восемь или двенадцать человек? Ты все время что-то переосмысливаешь, перепридумываешь — музыка требует постоянного улучшения, развития. Главное — чтобы не было скучно. Мне вообще кажется, что люди склонны излишне гордиться собой, в то время как немного смирения и скромности никому не помешает.

Самым незабываемым отрезком моей карьеры было начало моего пути, потому что тогда еще была жива моя мать. Она умерла, когда мне было 13 лет, но очень помогла мне в занятиях музыкой. Она играла на фортепьяно и очень многое сделала для меня. В принципе, многое из того, что я сделал после — это попытка избавиться от чувства утраты, которое пришло с её уходом. А в остальном, я бы сказал, что было очень много разных периодов в моей жизни, которые я люблю, и люблю о них вспоминать. Это, например, наши с музыкантами поездки в Африку, на Кубу, во многие места Южной Америки. Я наслаждаюсь путешествиями и возможностями познавать новые культуры, мне нравится привносить джаз в фолк-музыку различных народов — это то, что мне нравится.

О вдохновении

Жарибу Шахид: Мне нравится следовать за саксофоном Дэвида, слышать его и использовать в качестве источника вдохновения. Важно оставаться любопытным, открытым для всего — находить музыку во всем и быть немножечко в противовесе академической музыке, которая, как мне кажется, часто «выключает» людей вместо того, чтобы включать их мозг и сохранять определенную открытость и свежесть восприятия.

Хамид Дрейк: На мой взгляд, музыка — это нечто большее, чем мы можем понять, это нечто гораздо большее, чем мы. И то, что происходит тот в момент, когда вдохновение действительно снисходит, я не могу объяснить. Мое вдохновение зависит от ментора, от личности, рядом с которой ты находишься. Я сейчас прочитаю панегирик Дэвиду, но так получилось, что нам действительно очень повезло работать с человеком, который повлиял на целые поколения музыкантов. Речь идет не только о джазе — Дэвид оказал влияние и на кино, и на театр, и на танец, потому что работал во многих сферах. Но при этом в своем творчестве — и это чувствуется — он очень уважает поколения, которые были до него. И это, в принципе совпадает с тем, о чем говорил Жарибу — оставаться открытым, нормально общаться с людьми, которые сильно молодже тебя, но при этом уважать и откликаться на творчество тех, кто был до тебя.

Когда я играю с Дэвидом, то выжимаю из себя все просто потому, что — хочу я этого или нет — сам себя сравниваю со своими кумирами, величайшими музыкантами Эдом Блэкуэллом (барабанщик, один из пионеров фри-джаза — прим. «Нового Калининграда») и Стивом МакКоллом (барабанщик, сотрудничал с Мюрреем в начале 80-х — прим. «Нового Калининграда»), которые играли с ним до меня. Я должен, что называется, «влезть в их ботинки».

Дэвид Мюррей: Просто замечу, что это говорит человек по фамилии Дрейк, которого я уже назвал одним из величайших барабанщиков на планете. Он, конечно, многому может поучиться у этих ребят, но я вам отвечаю, что и они могли бы многому поучиться у него. Именно поэтому он занимает свое место и сидит на этом стуле.

Лафайет Гилкрист: Первоначальная, «сияющая» величина для меня — Телониус Монк. Следом за ним — Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер, Джеймс П. Джонсон. Но Монк — он, можно сказать, ввел меня во всеобщую традицию, для меня он — один из создателей современного звучания фортепьяно. Он соединил меня с традицией, заставил меня вернуться к истокам, а затем — продвинуться вперед.

О европейском джазе

Дэвид Мюррей: Аудитория [любителей джаза в Европе] различается от страны к стране, и в тех странах, которые, скажем, не были сильно продвинуты в джазе, аудитория более восторженная. Очень показательный пример здесь — Франция. Я, как вы знаете, уже 20 лет живу в Париже, и французы, по моим наблюдениям, гораздо реже впадают в экстаз. Видимо, потому, что они очень давно с джазом знакомы, и это порождает такую реакцию: «О да, конечно, мы у вас научились джазу! Но спасибо, мы теперь все знаем, и вы нам больше не нужны». В то же время страны, которые позже с джазом познакомились — публика в них гораздо любопытнее, гораздо более заинтересованнее в том, чтобы понять и прочувствовать, что, собственно, означает джаз.

Допустим, когда Чарли Паркер (один из самых влиятельных музыкантов в истории джаза, сооснователь бибопа — прим. «Нового Калининграда») появился на сцене, один из известных французских критиков заявил, что это какой-то странный, неполноценный джаз, потому что Франция была воспитана сначала на свинге, а после войны у них гастролировал Луи Армстронг. Он, этот критик, потом признал свою ошибку.

Или возьмем совсем иную контрадицию. Европейский джаз, я бы сказал, полная противоположность [американскому]. Но сейчас мы сталкиваемся с такой ситуацией, когда европейцы уже сами создают что-то, что могут именовать собственным джазом. То есть мы сталкиваемся с понятиями «немецкий джаз», «польский джаз», или в Португалии я слышу иногда о португальском джазе. Европейцы, люди разных поколений, разных культур, создают какой-то свой собственный джаз.

Тот джаз, который играем мы, в его основе лежат госпелы, блюз — музыка времен рабства. Нужно понимать также, что у нас есть очень большие церковные различия: протестантство в США вылилось в то, что в Америке очень много различных церквей. Я, допустим, принадлежу к церкви Господа во Христе. У нас проповедники реально поют тональные проповеди. То есть это богослужения, которые в определенном смысле вгоняют в транс, это трансовая музыка. И это блюз, который есть у меня. Мы, конечно же, понимаем, что у европейцев не было подобного опыта. Они не могут черпать опыт времен рабства, не могут черпать подобный церковный опыт. Но это не означает, что они не могут найти свой блюз.

Весь мир должен сказать джазу большое спасибо. Потому что джаз может развиваться где угодно, приобретая свои собственные черты. Джаз есть у нас, джаз есть у вас, он есть в Европе, Азии — в Сирии, если там восстановится мирная жизнь, тоже будет джаз.

Текст — Денис Туголуков, фото — Виталий Невар, «Новый Калининград»