«Афиша Нового Калининграда.Ru» совместно с
Создатель «Altes Haus» Александр Быченко часто говорит о том, что мы живём в месте, где культурная, общественная и просто человеческая жизнь на протяжении тысяч лет менялась множество раз. Люди умирали и уезжали, а простые вещи оставались служить новым хозяевам. Эти предметы давно не имеют национальности и идеологии, но воспоминания у них не отнимешь.
Пара потемневших вилок с неразборчивой монограммой, фарфоровая статуэтка, вешалка с фамилией еврейского портного,
Наш совместный специальный проект как раз об обретении этого голоса. Состоит «Вещественная история» из трёх частей. Первая часть рассказывает о
Третья часть проекта — о тех вещах, которые были, а потом перестали быть. Если
Старая кофемолка для 125 граммов свежих кофейных зёрен, книга, открытка и соусник из ресторана «Кровавый суд»: об экспонатах музея «Altes Haus» рассказывает Александр Быченко:
— На одной из кухонных стен в нашем музее на улице Красной висит довоенная кёнигсбергская кофемолка. Историю о ней нам рассказала наша гостья, уроженка Кёнигсберга Элеонора
Точно такая же кофемолка была у неё дома. Элеонора помнит, как отец брал её с собой, когда каждую неделю ездил на Штайндамм в лавку колониальных товаров, где покупал свежие кофейные зёрна, ровно 125 граммов — ни больше и ни меньше. Этого запаса ему хватало на семь дней. Зёрна насыпались в кофемолку, и детям разрешалось крутить ручку: каждый день маленькая Элеонора молола зерно на отцовскую кофейную чашку, это был точно такой же ритуал, как и поездки в лавку на Штайндамм.
Сейчас вместо той лавки магазин одежды «Бенеттон», о том, как всё выглядело до войны, мы можем судить только по архивным фотографиям. Вроде можно было бы закончить эту незатейливую историю, но она имеет продолжение в наши дни. Мы часто рассказываем об этой кофемолке на экскурсиях по «Altes Haus», и однажды между нашими гостями возник спор: один очень въедливый гость заметил, что 125 граммов нельзя разделить на семь, а другой ответил, что математически нельзя, но намолотый кофе можно разделить практически на количество частей какого угодно размера. И в самом деле, на том стеклянном стаканчике, в который ссыпается молотое зерно, есть риски, определяющие эти самые количества. А о том, насколько крепкий кофе пил господин Финк, нам остаётся только догадываться.
Вообще, интересно наблюдать за тем, как названия из того времени появляются в нашей реальности. Мы уже говорили, что вместо колониальной лавки там теперь магазин одежды. Района Штайндамм больше нет, есть только одноименное кафе, а одна из улиц квартала называется Ленинский проспект. Недалеко от бывшей колониальной лавки недавно открылся ресторан «Блютгерихт», а настоящий был до войны в подвалах Королевского замка. С последним связан еще один из экспонатов нашего музея.
Несколько лет назад я купил на одном аукционе старую книгу, которая называется «Die Weinfibel» («Винная азбука»). Меня заинтересовало то, что на титульном листе была надпись от руки: «На память о „Блютгерихте“» и поставлена дата, Кёнигсберг, Пруссия. Когда мне эта книга пришла, то оказалось, что дарственная надпись соседствует с печатью ресторана, а между страниц была вложена ещё и открытка. Оказалось, что при ресторане «Блютгерихт» работал магазин, в котором можно было купить разные сувениры: тематические книги, открытки или предметы посуды. Если говорить о посуде, то в самом ресторане было два сервиза: один, с клеймом
Об аккордеоне марки Hohner, танцевальных послевоенных вечерах и своём отце рассказывает калининградец Александр Вилинский:
— Это сейчас он пожелтел, а раньше вся клавиатура была ослепительно белой. Вы не смотрите, это прекрасный инструмент — мой отец играл на нём, я тоже, и очень много играл, и даже выиграл конкурс, а потом я занялся наукой, и мне стало не до музыки. А так этот аккордеон кормил всю нашу семью: его мой отец привёз после войны из Кёнигсберга. Я расскажу эту историю по порядку, как всё было.
Мой папа, Виктор Александрович Вилинский, вот он, на фотографии, был картографом, прошёл всю войну и, как ни странно, будучи всё время на передовой, ни разу не был ранен. Его единственное ранение от осколка древесины: когда в него стреляли, он спрятался за дерево, и пуля попала в ствол. Папа был очень добрый и славный человек, но не очень везучий в жизни. Он очень рано ушёл…
А аккордеон попал к нему вот так. Они штурмовали Кёнигсберг. Точнее, начали с Пиллау, а потом уже пришли в этот город, по сегодняшней улице Горького. У отца был друг, художник, который к тому же хорошо знал немецкий язык, и вот этого друга немцы застрелили
Я ему говорил, что как же так, почему ты переживаешь, ты же до этого был на фронте. А он мне отвечал, что на фронте не видно, убивал или нет. В этом же доме они ходили по этажам и в одной комнате увидели аккордеон. Папа был очень музыкальный человек, играл на разных инструментах: на пианино, на баяне, на балалайке, на домбре, и он сразу обрадовался аккордеону и взял его с собой. Аккордеон и ещё четыре гобелена — вот все его трофеи, с ними он приехал за нами в Кировскую область, где наша семья была в эвакуации. Потом мы все вместе вернулись домой — во Владикавказ, тогда ещё Орджоникидзе.
После войны судьба отца сложилась не очень хорошо. Во Владикавказе он стал начальником бюро. В сорок восьмом году случилась денежная реформа, и за два дня до неё папа выплатил всем своим сотрудника зарплату
Вообще, военных фотографий отца не осталось, была одна, но нету теперь. Да и вообще от того что мы шибко нервничали в те годы, мы к военному времени редко обращались, тем более, что и папа этого не хотел.
Он вообще про фронт не любил рассказывать, так, иногда говорил, что немцы в целом здесь были люди неплохие, к нашим относились неплохо. И ещё он очень переживал
Папа на этом аккордеоне играл разные танцевальные вещи — слух у него был потрясающий, и его везде звали: и на свадьбы, и на дни рождения — после войны люди любили собираться вместе. Это сейчас все живут обособленно, а мы жили общительно, открыто и всегда были компании. И папа ещё играл в ресторане: он играл, а я за ним приходил, чтобы помочь дотащить аккордеон, да и иногда гости ресторана были настолько общительными и щедрыми, что подносили папе многовато. А потом я и сам стал играть: на студенческих вечеринках и в ресторанах. На студентах я в основном зарабатывал едой и условием, что вся комната в общежитии будет моей. И я в то время среди студентов был самым обеспеченным: а как иначе, я играл и в медицинском институте, и в сельскохозяйственном, и в педагогическом. Но вообще играть на танцах у студентов — это ужасно! Это тяжело: они танцуют бесконечно и требуют то танго, то вальс, то фокстрот! Но больше всего я зарабатывал в ресторане: только заходил в зал — все просили меня сыграть. Я тогда носил тюбетейку, и когда гости заказывали музыку, то сразу платили: поднимали тюбетейку и клали деньги. В конце вечера я тюбетейку снимал и считал. Неплохо выходило: и двести, и триста рублей за вечер, но это и значило, что я играл четыре часа без перерыва и был весь в поту.
Послевоенное время было непростым, и этот инструмент нас кормил, всю семью. Я шучу, что был он заслуженным орудием оплаченных развлечений и наживы, конечно, если говорить о ресторане.
Как сложилось судьба моего папы, я уже рассказал. Я же пошёл по научной части: стал биологом, из Магадана перебрался в Новосибирск, в Академический городок, и отдал науке сорок лет, а сейчас, к сожалению, уже не работаю. В Калининград мы с женой переехали в 2004 году
Мы решили подарить этот аккордеон музею «Altes Haus»: у нас дома инструмент всё равно стоял без дела, а тут, может, и пригодится, может, его и настроят. Вы, пожалуйста, попробуйте восстановить его — он не падал, ничего с ним такого не случалось, он от старости просто такой стал.
О старой немецкой печи, которую больше никто не топит, рассказывает жительница Калининграда Антонина Лямтюгина:
— В той квартире, где наша семья жила после сразу после войны, были две керамические печки: по одной в каждой комнате. В той комнате, которую мы называли «большой» — печка такого шоколадного цвета, а в «маленькой» комнате — зелёного. Это были типовые керамические немецкие печи, в каждом простом доме стояли такие. Их ещё, кажется, называют «голландскими». Мне доводилось бывать в квартирах, которые были богаче — в том же районе, который назывался раньше Амалиенау, и там, конечно, печи были совсем другими: с лепниной, с узорами, как произведение искусства, а у нас совсем простые. Но даже эти простые печи тепло держали очень хорошо: если нормально протопить, то во всех комнатах целый день тепло, даже жарко. И мы эти печки топили каждую зиму много лет подряд: сперва бабушка моя и моя мама, а потом я сама двадцать пять лет, пока в наш дом не провели газ.
Это, конечно, всё кажется романтикой — запах дров, потрескивание полений, искры,
Жалко, конечно, с одной стороны, а с другой — что поделать, время проходит, вещи своё отживают. К тому же эти печи нам исправно столько лет прослужили. Мы сохранили пару изразцов на память — коричневый и зелёный, пусть лежат. И, если честно, я иногда зимой прохожу по тем улицам, где в домах ещё осталось старое отопление, и вижу, как дым из труб идёт, как пахнет на таких улицах, и понимаю, что это для меня теперь уже навсегда запах дома. А это новое тепло никак не пахнет.
Ваши предметы и истории могут стать не только участниками «Вещественной истории», но и постоянными или временными экспонатами музея «Altes Haus». Присылайте свои истории и фотографии на адрес «Altes Haus», рассказывайте о проекте своим знакомым и вспоминайте о предметах, которых больше нет, в комментариях под каждой серией.
Текст — Александра Артамонова, фото — Денис Туголуков, Виталий Невар, архив рассказчиков
© 2003-2024