Известный российский писатель и сценарист Андрей Геласимов, посетивший Калининград в качестве почетного гостя фестиваля «С книгой в XXI век», рассказал специальному корреспонденту «Афиши Нового Калининграда.Ru» Евгении Романовой о том, почему не ходит в театр, считает трусостью иронию в современной русской литературе и сам занимается своим менеджментом в России.
— Вы 10 лет преподавали анализ текста.
— Анализ, несомненно, нужен начинающему автору. Отсутствие аналитических начал и понимания механизмов, с помощью которых складывается текст, не позволит сделать первый шаг и развиться дальше. Пусть даже у него есть в голове книга, есть целый мир, он уже придумал персонажей, есть история — ему
Но понять, как именно проявляется авторская интонация, вы сможете, только аналитически разобрав текст. Вы должны тупо подсчитать, сколько было глаголов, сколько прилагательных, как часто автор использует стилистические приемы и тропы — или не использует вообще,
Во всяком случае, мне анализ необходим. Конечно, есть гении, которым это не надо. Пушкин. Или Моцарт. Бог поцеловал в макушку — и, пожалуйста, Сороковая симфония. Но гении рождаются раз в сто лет.
— Пушкинские «Повести Белкина» для вас как для аналитика — насколько непредсказуемый текст?
— Это фантастика, что он там делает. Я, например, почти в сорок пять лет читаю в очередной раз
Соотношение анализа и последующего синтеза — очень тонкая штука. Между ними лежит прослойка тайны, где работает только Божья воля: получится или нет. Дальше возникает вопрос: заслуживаете вы, чтобы получилось, или нет. А это связано, в свою очередь, с множеством факторов. Иными словами, надо заслужить, чтобы тайна начала работать на вас.
— К детской литературе вы намерены еще вернуться? Или ваши дети выросли — и теперь не для кого писать?
— Мы с женой рассчитываем, что в течение лет пяти у нас уже внуки пойдут, хотелось бы поскорее. Тогда и книжка будет, и, думаю, ее надо делать более современной. «Кольцо Белого Волка» уже устарела — я писал ее в Англии в 1996 году. Волшебство волшебством, но современные дети иные: они смотрят блокбастеры по ТВ и в кинотеатрах, что колоссально меняет детское сознание, отношение к плотности действия у них совершенно не такое, как у нас.
— Про свою учебу на режиссерском факультете ГИТИСа в мастерской Анатолия Васильева вы сказали однажды: «Он все делал, чтобы мы возненавидели театр. И это ему удалось». Что нужно было делать, в
— Анатолий Васильев на тот момент, конец восьмидесятых, был признан лучшим театральным режиссером Европы, получил массу премий. Он стал первым не французским режиссером, которого пригласили ставить в Комеди Франсез, — первым за всю историю этого театра, начиная с Мольера. А в Комеди Франсез, на минуточку, режиссеров назначает президент Французской Республики.
И как раз в это время, в 1988 году, я и попал на курс к Анатолию Васильеву. Очевидно, интенсивность его любви к театру исключала всякое пространство для нас. Поступить было трудно, конкурс оказался 600 человек на место. Понятно — главный театральный вуз страны, курс модного режиссера. Только что вышел его спектакль «Шестеро персонажей в поисках автора» по Пиранделло — он взорвал всю Европу, Москва просто ходила на цыпочках, а Марк Захаров и Юрий Любимов тихонько отошли в тень… Представляете, что каждый из нас, поступивших тогда, сам о себе думал? (смеется) «Все удалось, меня выбрал гений — значит, я такой же, как он», — было написано буквально на каждом лбу. А потом началось! Какие только гадости мы про себя не слышали! Я и
Но я благодарен Васильеву.
— Сейчас у вас есть хоть
— Никаких. Вообще не хожу. Очень полюбил в последнее время балет. Единственный театр, который имеет право на существование, — это балет и опера. Драматический театр должен исчезнуть. Драматическое вяканье на сцене — это детский сад: вышли люди на сцену — и
— Вы сейчас
— Года полтора назад мне предложили написать сценарий о Матильде Кшесинской. Я тогда ничего не знал о балете, очень мало — о «Русских сезонах» Дягилева в Париже в
— Насколько я понимаю, основа вашей профессиональной жизни сейчас — это литературный и сценарный труд. Оказывается, в России литературой можно жить?
— Да, вполне.
— А преподавательская деятельность сейчас вам интересна?
—
— Саша Соколов в одном из интервью около полугода назад сказал, что качественного текста можно выдавать только 3–4 часа в день, дальше надо переключаться, иначе пойдет халтура. Вы сколько хорошего текста в день выдаете?
— У меня меньше получается. Больше двух часов качественной прозы, которую имеет в виду Соколов, я сделать не смогу, просто упаду. У меня плывет все перед глазами. Это физический труд, колоссальное напряжение — мыслить и быть внутри текста вместе с персонажем. Если вы просто описываете, то вам будет легко, тогда можно хоть по восемь часов в день. Но если вы живете с персонажем — два часа, не больше.
— Как переключаетесь, как снимаете напряжение?
— Сначала лежу, чтобы голова не заболела, потому что давление сильно падает. Летом на велосипед сажусь или плаваю в озере. Физические упражнения иногда помогают, а иногда делают хуже. Представьте себе: вы сидите практически неподвижно в течение
— Коллег ваших российских читаете?
— Нет времени.
—
— Были случаи. Но из того, что присылают или дают почитать, очень небольшой процент бывает
Была, например, история с Александром Снегиревым — но там я как бы по обязанности помогал, поскольку состоял в жюри премии «Дебют», Оля Славникова позвала. Мне очень понравились рассказы Снегирева, я настоял на том, чтобы они получили главную премию в номинации «Короткий рассказ». В жюри меня поддержали Александр Артемович Адабашьян и Виктор Иосифович Славкин, за что я им очень признателен. Обожаю этих стариков: за семьдесят, но при этом такие фантастически молодые, и они услышали талантливую авторскую интонацию молодого автора. Снегирев тогда получил премию.
Потом я еще пару раз помогал Саше в
Уже через два года Снегирев со своей «Нефтяной Венерой» был со мной в
— Какие явления и тенденции в современном российском литературном процессе беспокоят вас больше всего?
— Мне не нравится ирония. Это, пожалуй, самый главный дискурс, который существует на сегодня. Я не имею в виду ту иронию, когда смешно. Не нравится экзистенциальная ирония — по отношению к жизни вообще, а не только к искусству. Как говорил мой мастер Анатолий Васильев, ирония деструктивна. Согласен с ним абсолютно. Нужно на серьезные вещи смотреть серьезным взглядом, а на ироничные — ироничным. Ошибаются многие мои коллеги, которые бросаются — зачастую ради популярности и продаж — в этот ироничный взгляд. Они мгновенно находят свой рынок, такая литература продаваема, потому что читатель не всегда готов к мгновенному разговору, но всегда отреагирует на ваше подмигивание готовностью воспринимать стеб. Но это своего рода эскапизм. И, в любом случае, это заигрывание с читателем и помощь ему в побеге, а не совместный труд автора и читателя. А концепт у этих ироничных авторов ведь очень короткий: жизнь дерьмо и все кругом плохо. Но, чтобы это сформулировать, не надо быть семи пядей во лбу, согласитесь. И не надо городить огород на
— Вы
— По миру у меня есть агент, а в России я делаю все сам, что, очевидно, злит моих издателей.
— На это, наверняка, уходит много времени и сил, — не проще ли нанять профессионала?
—
— Вам нравится состояние зрелости —
— Да, во всех трех ипостасях. Думаю, старение — самое правильное, что изобрела природа. Стареть — это хорошо. Правда, здоровье барахлит, но на это можно и не обращать внимание. Перемены не биологические, внутренние — гораздо важнее. Древние греки говорили: те, кого любят боги, умирают молодыми. Это неправда. Нужно пройти весь отпущенный нам опыт, потому что на каждом этапе он разный — и этим интересен. Я не верю в скучную старость. И мне интересно: я знаю, как мне было двадцать, тридцать, сорок, — и я хочу знать, как будет пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят… А потом решу вопрос. У меня дед в 82 года сказал: надоело, — лег и умер. В этом не было ни трагедии, ни надрыва, он просто перестал жить. Мы из забайкальских казаков, они как самураи — совсем другое отношение к смерти. Я его понимаю.
Текст — Евгения Романова, фото — «Новый Калининград.Ru» и издательство «Эксмо»