Эймунтас Някрошюс: «Я навсегда и абсолютно связан с русской культурой»

Он родился и вырос в крестьянской семье в жемайтийском местечке Шилува, известном всему христианскому миру чудотворным образом Девы Марии. Оказавшись в Калининграде мальчишкой в середине 60-х, он навсегда запомнил нерасчищенные руины старого Кенигсберга. «Со времен моего детства в Шилуве все поменялось, — говорит Эймунтас. — Отремонтировали костел и святилище, построили огромную площадь, пилигрим-центр, две гостиницы. И год от года число паломников увеличивается. Это бизнес. Ежегодный праздник, посвященный святыне, начинается 8 сентября и идет почти десять дней — и днем, и ночью. Я с детства помню, как люди на коленях ходили — и три километра, и пять. И сейчас ходят, и молят об исцелении больных, о благополучии в семье».

— Весело было, интересно, много новых незнакомых людей. Но всегда присутствовала мистика — и она, конечно, влияла на подростков. Мы же ничего и не видели — только костел и кино. В классе киноаппарат стоял, кино почти каждый день показывали.

— В семи километрах от Шилувы была железнодорожная станция. Мы часто собирались компанией 6–7 человек, приезжали на велосипедах, оставляли их на станции — и прыгали в прямой поезд до Калининграда. Сейчас я смутно помню тогдашние свои впечатления от города — это был 1964 или 1965 год, — только руины везде.

— Первый раз — поздно, наверное, уже в последнем классе школы. В Шилуву приехал театр из Клайпеды, показывали «Миндаугаса»… Профессионально я в театре оказался случайно, никогда не думал о нем, не мечтал. Это чистая случайность, судьба, я не должен здесь быть.

— Я смотрю на театр реально, всегда с дистанции, но не прагматически. Я мог бы жить и без театра. Когда слышу, как говорят: «театр — моя жизнь, без театра не могу», — мне становится как-то стыдно, я краснею. И думаю: почему у кого-то есть это чувство, а у меня нет? Почему я как бедный? Или я вру — или они врут. Где правда, не знаю.

— Не знаю, но не люблю, когда спекулируют на тему искусства — художники, актеры, режиссеры. Кстати, музыканты почти не спекулируют — и вообще стараются много не говорить…

— Я думаю, это преувеличение. Хорошие режиссеры есть везде. Я не считаю режиссуру особо художественной профессией. Режиссер — не писатель, не живописец, он всего-навсего организатор театра, не больше и не меньше. И не надо мистифицировать эту профессию. Хотя сделать культ своей профессии более значительным, прежде всего, стараются сами режиссеры. В театре все-таки главный — актер. В России любят жесткий режиссерский театр, но в других странах уже давно ставка делается на актера.

— Естественный процесс. Литовский театр приспосабливается к европейскому театру — и мне эта тенденция не нравится. Если сегодня, допустим, в Германии модно делать театр на какую-то тему, то года через два за нее обязательно возьмется и литовский театр. И манера постановки перенимается — это театр жесткий, даже жестокий, эффектный, но психологически не обоснованный. Такое время — такой театр: много каких-то шокирующих публику вещей, много ненормативной лексики. Театру стали нравиться скандалы, стало важно любыми способами обратить на себя внимание.

— Есть, но театр не ставит таких пьес. Всё предопределено, все заранее, без каких-либо предварительных репетиций и просмотров, знают, что публике это будет не интересно.

— У нас нет труппы, и один человек работает за семерых. Мы стараемся не скулить, что нет денег. Это вечная проблема. Самое главное — есть идеи, тогда не важны ни условия, ни деньги. Литовское государство финансирует нас процентов на десять. Остальное мы зарабатываем сами, сами ищем спонсоров, ездим на гастроли.

— Другие области искусства — опера, живопись, графика, литература — мировоззренчески очень сильно продвинулись вперед, а театр отстает. Может быть, причина в некоем театральном каноне. Нас учили, что сцена — это святыня, храм искусства. Театр боится смелых и рискованных идей — лучше и спокойнее сделать канонически. Смотришь на сегодняшние театральные афиши — везде те же названия, что двадцать пять лет назад. Сколько прекрасной прозы, сколько романов в мире написано, — нет, мы опять будем ставить Чехова, Островского и Шекспира. С одной стороны, это хорошо, но если бы мы больше ориентировались на прозу, возможно, перестали бы тормозить.

— Нет.

— Никаких особых трудностей. Конечно, что-то мне в процессе не нравилось — может быть, актеры не те или вообще подход неправильный. Но когда роман ушел уже далеко, невозможно возвращаться, останавливаться и переделывать. Если начал — делай до конца, есть жесткие рамки по срокам выпуска спектакля. Прозаический текст на самом деле очень легко поддается сцене. Я никогда не делаю инсценировки. Собираемся, смотрим, выбираем: вот это место и это место будем делать. Читок у нас не бывает, я их не переношу. Каждый умеет читать и может прочитать самостоятельно, зачем устраивать общие читки? Мы разговариваем, а потом постепенно переходим к репетиции. Это даже не репетиции, а совместное времяпрепровождение.

— Я в интуитивный путь не очень верю. Точнее, верю, что есть режиссеры, которые приходят на репетицию, начинают импровизировать — и у них прекрасно все получается. Если я не готов к репетиции, прихожу и говорю артистам: у меня нет сегодня никаких идей, давайте разойдемся, встретимся завтра или послезавтра. Такое бывает, идеи посещают не каждый день. Иногда смотришь, смотришь в текст — и ничего не видишь. Иногда несколько дней подряд все складывается хорошо, а потом — большая яма, стоп — и стоишь несколько дней. Зачем мучиться и искать решения на репетициях? Расходимся — и ждем.

— Конечно, хорошие идеи принимаются.

— Сначала идет отбор в интернете, потом приезжают, допустим, пятьдесят человек, из которых я отбираю пятнадцать. Никаких лекций и общих слов о театре, берем конкретный материал и начинаем его решать — от вступления через развитие действия к кульминации и развязке. Очень конкретно стараюсь работать с актерами, чтобы не было много облаков (смеется). Стараюсь делать лаборатории в разных городах Европы. К сожалению, времени уходит много, очень устаешь — за семь-десять дней столько отдаешь, что потом месяца два приходится собирать себя.

— Перевод хороший. Наверное, Достоевского нельзя плохо перевести. Он такой мощный писатель, что пробивает чужой язык — и начинает действовать напрямую. Русская литература девятнадцатого века вообще хорошо переводилась на литовский. Раньше почти все переводчики были филологами по образованию, учились или жили в России, идеально знали литературный русский язык.

— Все-таки я прожил в Советском Союзе сорок лет. Это было время и самых красивых моментов жизни и, может быть, самых грустных. Но одно несомненно — я навсегда и абсолютно связан с русской культурой.