Великое множество вещей волнуют меня, как человека и как журналиста, в самом что ни на есть преддверии вроде бы как не самых последних по значимости выборов в нашей стране. В стране, в которой всенародное голосование по какой-то случайности продолжает оставаться пусть и формальным, но все же механизмом определения будущего на пять-шесть лет вперед.
Волнуют меня многочисленные нарушения избирательного законодательства, как большие, так и малые. Волнует, когда министр образования начинает призывать на избирательные участки директоров школ, а предводитель всех судебных приставов нашей области обязывает подчиненных явиться на участки вместе с семьями.
Очень мне переживается от того, что избирательная комиссия, вроде бы как призванная, кроме прочего, следить за соблюдением выборного закона и пресекать его нарушения, работает — если судить, как советуют нам древние писания, по делам её, в интересах вовсе не всех сторон избирательного же процесса.
При этом дело вовсе, как может показаться, не в том, что эта комиссия превратилась в орган, возбуждающийся лишь по факту жалобы, орган, потерявший способность эрегировать самостоятельно, столкнувшийся с феноменом избирательной предвыборной импотенции. Одни жалобы почему-то оказываются куда более весомыми, куда более способными вызвать справедливый гнев и внеочередные заседания, чем иные. Это, конечно, печальная тенденция вообще — но вовсе не самая печальная для меня лично.
Куда больше меня волнуют психологические проблемы. Я смотрю на участников избирательного процесса, и понимаю, что ничего в них не понимаю. Речь вовсе не о тех, кто участвует в нем непосредственно — не о партиях, политиках или же, к примеру, чиновниках, которых судьба занесла в ряды партий и партийных списков.
Несложно понять мотивацию, к примеру, губернатора или вице-премьера федерального правительства Александра Жукова. Они, вольно или невольно ставшие заложниками политической ситуации, ведут себя соответственно обстановке. В случаях, когда их ловят буквально за руку — на фактах использования служебного положения в политических целях, как Николая Цуканова в его бесконечном курощении по городам и весям, или на откровенной клоунаде, как Жукова, который разыгрывал комедию с ожиданием приглашения возглавить предвыборный список от «учителей из низов». В таких случаях они попросту делают вид, что ничего не случилось. Недоуменно выслушивают вопросы редких журналистов, которые осмеливаются их задавать, и оставляют эти вопросы без ответа.
Это нормальная для людей их положения схема поведения. В отношении губернатора — частично, в силу небольшого опыта большой политики, а в отношении Александра Жукова — на все сто процентов можно утверждать, что они попросту не понимают сути подобных претензий. Для них такое поведение есть норма существования, более того — способ этого существования, modus operandi.
Но есть и другие люди. Могу ошибаться, но мне кажется, что именно их психология настолько сильно волновала Николая Васильевича Гоголя, что подвигла на написание «Петербургских повестей». Люди, которые вроде бы вросли в систему государственного управления, но которых эта система, условия и условности, ей накладываемые, тяготят настолько, что кончается все психозом. Люди, которые инстинктивно пытаются ей сопротивляться, но сопротивление их ограничено уровнем до смешного мелким.
Процитируем Гоголя. «Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: „Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?“ И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены».
Когда я слушаю аудиозапись беседы министра образования правительства области Анастасии Хребтовой, призывающей, через себя, через «не могу» директоров школ не просто прийти на выборы, не просто проголосовать за одну из партий, к которой правительство имеет непосредственное отношение, но и обеспечить явку их подчиненных, я слышу робкий голос Акакия Акакиевича. Более того, при всем уважении к министру, как к женщине, как к специалисту и как к гражданину, выражение ее лица на публичных мероприятиях последних дней еще больше укрепляет меня в этом ощущении.
Когда я читаю комментарии руководителя областного управления Федеральной службы судебных приставов Алексея Хряпченко, подписавшего незаконный приказ, согласно которому в ближайшее воскресенье все приставы, а также технический персонал управления обязаны прийти на участки вместе со своими семьями, я вижу перед собой все того же сгорбленного Акакия Акакиевича. Он не пытается отпираться, он не хочет оправдываться. Только если вопросы корреспондентов слишком уж невыносимы, к примеру — о том, при чем тут семьи приставов, Алексей Хряпченко произносит: «Я не буду это комментировать». И вместо этой реплики я слышу гоголевское «оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»
Судьбы этих людей, а также — десятков тысяч подобных им, поставленных в унизительные условия, но еще сохранивших способность ощущать это унижение, достойны всяческого сожаления. Они, благодаря какой-то особенно изощренной усмешке судьбы, неспособны ни смириться со своей функцией, ни пойти поперек неё. События последних месяцев — все эти освистывания премьер-министра страны, чрезмерно резкие публикации даже в традиционно лояльных изданиях, скидывания агитаторов в реку Мойку (привет, Николай Васильевич!) заставляют задуматься о том, что политическая ситуация в стране сохраняется в нынешнем её виде именно благодаря этим людям.
Ведь они достаточно образованы, не бесталанны, обладают определенным влиянием и, по крайней мере, осознают всю печаль того положения, которое с одной стороны сделало их своими заложниками, а с другой — укрепляется благодаря их действиям. Но не могут сделать ничего иного, кроме как заниматься «своим делом». Возможно, причина в прошлом. Когда-то в молодости над ними шутили, им сыпали на головы бумажки, в итоге они выбрали себе эту вот скорбную юдоль, однако же не растеряли способности внутренне содрогаться от осознания её скорби.
При всей своей услужливости, при всем своем стремлении аккуратно переписывать поданные сверху бумажки, Акакий Акакиевич, как известно, пал жертвой собственной мечты. Шинель, о которой он так грезил, была украдена некими злодеями, а система, в которую он столь истово пытался встроиться, рявкнула на него так громко, что он пришел домой, затосковал, да вскоре и умер. А опосля отправился на заснеженные улицы Питера, мертвецом в старом поношенном вицмундире, чтобы хватать иных чиновников за плечи и требовать с них свою мечту — свою шинель.
Нам же остается надеяться, что мечты у наших чиновников — конечно, тех, кто еще не растерял окончательно способности различать добро и зло — не скукожились до пределов какой-нибудь там шинели, или служебной иномарки с подогревом сидений, панелями «под дерево» и аудиосистемой 5.1. Потому что финал их закономерен и тщательно описан классиком, пусть и сжегшим в безумном предсмертном припадке второй том «Мертвых душ». Оказаться в заснеженном Калининграде, наводненном хватающими за плечи чиновниками-мертвецами в вицмундирах, как-то уж совсем не хочется. По крайней мере — за месяц до Нового года.
© 2003-2024