В поисках категорического аперитива

Все, что связано с Калининградом, бывшим Кенигсбергом, не однозначно. Даже английский путеводитель по Калининграду, единственный из доступных в Лондоне, это - перевод с немецкого. У этого города, где родился, жил и умер великий мыслитель Иммануил Кант, до последнего десятилетия вообще не могло быть географии: военно-морская база коммунистической державы должна существовать на карте лишь номинально, угрожая при этом всему остальному миру вполне физически. Кант всю жизнь провел, пытаясь преодолеть аналогичную раздвоенность на душевное и телесное, на идею и материю, на высокое и низкое, на эмоции и чувство долга. Он нашел ответ в категорическом императиве: ты должен преодолевать материальность этого мира, постоянно его идеализируя, пока высшая цель сама не станет для тебя твой конкретной необходимостью. Именно это и произошло со средневековым Кенигсбергом, колыбелью прусского милитаризма и германского просвещения, превратившегося в железобетонный коммунистический Калининград. Я отправился в Калининград по заданию английского радио Би-Би-Си: я был заинтригован загадочной судьбой останков Иммануила Канта и его категорического императива - этого краеугольного камня в моральном фундаменте современной Европы.

Мраморный саркофаг с останками Канта в портике при Кенигсбергском соборе уцелел (без единой царапины), даже когда Королевские военно-воздушные силы Великобритании, в августе 1944, сравняли с землей средневековую часть Кенигсберга – и сам собор, и замок, и университет Альбертина, пока советская артиллерия систематически уничтожала индустриальную часть города. Затем по городу прошли советские танки. Сожжено и уничтожено было все, даже канализация. Кроме винно-водочного завода. Оставшиеся в живых немцы, все как один, были объявлены сторонниками пивных путчей, посажены на грузовые поезда и вывезены в степи Восточной Пруссии, а их дома заняты переселенцами из советских республик. Новоприбывшие не могли отличить кухонную раковину от биде, но в водке толк понимали: бывший прусский завод стал производить лучшую, как утверждают знатоки, водку в России под названием «Флагман» (но географическая иерархия производства водки соблюдается до сих пор вне зависимости от ее качества. Валентин Егоров , капитан первого ранга и знаток стихов Бродского о Кенигсберге, утверждает, что если заглянуть за этикетку калинградской водки с внутренней стороны бутылки, то можно увидеть там цифру 3, в то время как, по его словам, внутри бутылки московской водки разлива «Кристал» можно увидеть цифру 1, а на аналогичной петербургской бутылке – цифру 2; эти масонские знаки в бутылочном «подтексте» свидетельствуют о том, что водке «Флагман» отведено третье место в водочной иерархии страны).

Первыми, кто убедился в чудодейственном эффекте водки в сравнении с пивом или вином, была супружеская пара – Ганс и Ханна, бегемоты из легендарного Кёнигсбергского зоопарка. После вступления советских войск в городе, знаменитом своими марципанами, начался массовый голод и каннибализм. Животных из зоопарка, естественно, съели: остались в живых пара бегемотов и канарейка – птица, привыкшая к клеточной жизни. Но бегемот впал в меланхолию, затосковал и перестал есть. Тут-то советские солдаты и стали отпаивать его водкой: по четыре литра в день. Через две недели бегемот восстановил аппетит не только к пище, но и к сексу. Ганс и Ханна наплодили такое количество бегемотиков, что их расселили чуть ли не по всем зоопаркам Советского Союза. Кое-кто из бегемотов, не сомневаюсь, попал даже в Политбюро. В советские времена молодожены отправлялись после регистрации на могилу Неизвестного Солдата, чтобы торжественно приобщиться к чему-то идеальному. В нашу философскую эпоху эту функцию выполняет в Калининграде могила мало кому известного Канта. Точнее, неизвестная могила Канта. Дело в том, что останки Канта переносили как минимум три раза – из дома в могилу, из университетского кладбища к стене собора, из могилы в саркофаг. Саркофаг вскрывали нацисты, чтобы удостовериться по форме черепа в его арийском происхождении, а потом и советские, чтобы понять, есть ли тут френологические связи с черепом Ленина. Не исключены и акты вандализма. Кое-кто из знатоков этих мест сообщил мне, что видел даже фото пятидесятых годов с тремя советскими матросами в саркофаге с бутылкой водки в руках. Именно водки, заметьте. Из-за уважения к трансцендентальному идеализму Канта.

Я полагаю, что сам процесс опьянения водкой приближается к постепенному выходу в трансцендентальное «я» в поисках категорического императива. И действительно. Выпив рюмку водки, человек переходит в иное состояние: он уже не тот, он другой. Этот «другой» выпивает в свою очередь свою первую рюмку водки и переходит тоже в иное высшее состояние, становится другим, не имеющим отношения к его прежнему, низкому «я». Иногда этот радикальный отказ от себя прежнего приводит в канаву. Но иногда – к категорическим императивам, вроде: «Ты меня уважаешь или не уважаешь?» - перед собственной физиономией в зеркале.

Сам Кант был знаменит своим гостеприимством: во время ежедневных обедов у него в доме, рядом с каждым гостем стоял графин с выпивкой. Но до категорических императивов дело не доходило. Пиво он считал медленно действующим ядом, а в последний период своей жизни вообще предпочитал кофе, пытаясь не заснуть во время обедов, но настолько ослабел физически, что ему подчас трудно было удержаться в равновесии, даже сидя в кресле. Особенно по вечерам, задремав, он все время падал, его ночной колпак загорался от ночной свечи, ему снились кошмары: во сне его постоянно преследовали банды убийц. Когда стоишь у саркофага в портике восстановленного на немецкие деньги собора, понимаешь, насколько этот город, с его бетонными башнями вместо замков и криминальной репутацией – истиной или ложной – соответствует и идеалам Канта, и его кошмарам.

Этот город притягивает меня, может быть, потому, что я узнаю в нем самого себя. Отделенный в наше время от российской метрополии землями Польши, Литвы и Белоруссии, Калининград – как Западный Берлин – это своего рода остров в море заграницы, вроде Великобритании. И в своем небольшом опыте общения во время калининградского застолья я узнал знакомый несгибаемый дух островитян – с их чувством независимости, избранности и вечного любопытства ко всему иностранному. Москвич, проживший четверть века в Лондоне, я живу чужеродным настоящим, и страхи из моего советского прошлого иногда проступают в моих снах о британском будущем. Не таков ли Кенигсберг, сменившей имя на Калининград, но где «деревья шепчут по-немецки» (И. Бродский), где памятник Ленину стоит на месте памятника гауляйтеру Коху, чьи прусские булыжники замостили Красную площадь, а в здании гестапо был местный обком, вместо руин замка – руины недостроенного бетонного Дворца Советов, а нацистские надписи в центре города проступают сквозь стертые партийные лозунги, где у всех барельефов из прусского прошлого отрубленные головы. Но тем не менее, память о прошлом ни у кого не отшибло, хотя потеряв голову, по волосам не плачут.

Умение забывать не менее важно для продолжения жизненных сюжетов, чем историческая память. Люди обычно записывают то, что хотят запомнить. Кант вел учет тому, что надо забыть. Когда он был вынужден уволить за воровство, алкоголизм и безалаберность своего слугу Лампе, солдафона, грубияна и пройдоху, прослужившего ему, тем не менее, чуть ли не всю жизнь, Кант записал в дневнике: «Февраль, 1802 г. Отныне не следует помнить имени Лампе». Несмотря на все ужасы современной истории, калининградцы находят в себе силы трансцендентально относиться к происходящему, следуя заветам вечного оптимиста, их легендарного соотечественника, Иммануила Канта. У Канта был оппонент в Берлине, еврейский мыслитель Мозес Мендельсон. Мендельсон был скептиком. Он полагал, что природа человека неизменна. Человек может меняться от века к веку, но прогресса в этих переменах не наблюдается. И вообще, считал Мендельсон, в мире поддерживается вечный баланс добра и зла, религиозности и атеизма, тьмы и света - вне зависимости от их пропорций в каждую эпоху; человек ни шага не делает вперед без того чтобы не отступить назад и погрузиться в ту же пучину хаоса и насилия, откуда он не так давно еле-еле выкарабкался. Для Канта подобная картина человеческой истории представлялась бездарным фарсом, историческим казусом с ванькой-встанькой; подобный фарс быстро становится невыносим если не самим участникам, то, заведомо, зрителю. Под зрителем Кант, естественно, подразумевал Бога. “Подобные дерганья и метания между добродетелью и пороком противоречат моральной концепции существования мудрого создателя и господина Вселенной”, отвечал он Мендельсону.

Глядя на руины средневекового Кенигсберга, застроенные железобетонными монстрами Калининграда, понимаешь, что прав был Мендельсон, а не Кант. Полемика Канта с Мендельсоном трансформировалась в диалог на нарах концентрационных лагерей Сталина и Гитлера. Двадцатый век стал свидетелем уничтожения одной расы другой с такой легкостью и решительностью, с какой были срублены деревья, заслонявшие Иммануилу Канту вид из его кенигсбергского окна на одну из городских башен вдали. В споре Канта с Мендельсоном Кант – тот, кто верит, что на самом деле все будет в порядке, что мир этот в принципе устроен разумно и правильно, что институтам власти следует в целом доверять, и что правительство стремится обеспечить благополучное существование своих граждан, что прогресс налицо, что приятный вид снова открывается на прекрасную башню вдалеке, несмотря на то, что кругом летят щепки от срубленных деревьев.

Даже вездесущие крупноблочные башни Калининграда – это социалистический плод (из железобетона), рожденный в колыбели кантианского оптимизма и утопических идей о прогрессе. На десятом этаже одной из таких башен – из разрушенных труб в подвалах башни несет канализацией - живет главный специалист по Канту в Калиниграде, чье имя созвучно с переименованным городом: профессор Калинников. Своей седоватой академической бородкой он даже внешне похож на «дедушку» Калинина (трудно сказать, почему город назван именем этого педофила, всегда фотографировавшегося – видимо, по указанию Сталина, не без садистской иронии шантажировавшего Калинина - с ребенком на коленях: может быть потому, что Калинград был заселен перемещенными лицами, переселенцами - сиротами советской жизни?). Профессор Калинников, неунывающий кантианец, каждое утро совершает прогулку по маршруту великого философа – горожане, зная его пунктуальность, сверяли часы, завидев Канта. Однако вместо улочек и городских садов профессор Калинников минует по ходу своего маршрута грязные пустыри и бетонные башни. Но профессор этого, судя по всему, не замечает: его видение заменяет реальность. В этом городе наше сознание мечется между крайностями солипсизма и диалектического материализма. Чтобы жить в этом городе требуется та же мощная сила воображения, что понадобилась для того, чтобы снести до основания Кенигсберг и подменить его бетонными фантомами Калиниграда.

Встреча с Калининградом – это столкновение с реальными следами войн и общественных катастроф, которые я долгие годы игнорировал в своем сознании. Мое поколение – поколение счастливчиков: даже если нас и преследовали за фрондерство, мы знали, что самое страшное, что нам грозит – это эмиграция, добровольная, в виду представившейся возможности или вынужденная. Вторая мировая война – ужас и подвиг предыдущего поколения – была частью официальной истории, патриотической пропагандой, заморачиванием мозгов, отвлечением внимания населения от ужасов у себя дома. Я помню, как в споре с отцом о советской власти я брякнул, что если бы не гитлеровское вторжение и взлет искреннего российского патриотизма, сталинский режим давно бы рухнул. «Но я же защищал на фронте твою жизнь», проронил в ответ отец, оторопев. В глазах у него стояли слезы. На фронте отец, артиллерист, потерял ногу.

Он ходил на протезе. Когда протез снимался, я видел культю ампутированной ниже колена ноги. Поэтому с детства я с такой завороженностью наблюдал инвалидов. Московские дворы и улицы были наводнены калеками – они сидели на тротуарах с протянутой рукой, толкались у пивных ларьков, стучались в двери за милостыней. Мы жили в пролетарском районе Марьиной рощи, и у пивного ларька на углу Октябрьской улицы можно было наблюдать целую коллекцию изувеченных войной и жизнью алкоголиков. Я был загипнотизирован их позами – на костылях, с деревянной ногой, или - совсем с обрубленными до пояса ногами – на тачках-самокатах. Во время драки эти инвалиды на тачках, с гигантскими плечами, могли отталкиваться от асфальта, взлетать в воздух и врезаться в пах противнику в воздушном пируэте. Способность маневрирования телом с утраченными членами меня интриговала. Потому что я видел, как ставит ногу в протезе во время ходьбы мой отец: он ставил ее, подымая колено, и опуская ногу перпендикулярно. Я вспомнил об этом, когда читал о том, как в последние годы жизни Кант стал терять чувство ориентации и равновесия. Он разработал именно эту манеру ходьбы: он приподымал ногу в колене и опускал ее перпендикулярно, всей ступней. Узнав об этих попытках балансирования, я понял, почему я был так лично заинтригован темпераментом мышления Иммануила Канта. Потому что именно так относился к жизни и государству мой отец: с оптимистическим доверием – в надежде славы и добра глядел вперед он без боязни. Кант так и скончался, не разочаровавшись в своем оптимистическом отношении к бытию, разве что усомнился в добропорядочности своего слуги. Отец успел разочароваться во всем: в семейном жизни, в советской власти и, наконец, поставил под сомнение достоинство человеческой природы как таковой.

Подкосили его не невзгоды и тяготы быта, и даже не война. Скорее, наоборот: Во время войны, как многие из его современников, он ощущал бессознательную энергию - невероятную цельность мироощущения. Советская власть исчезла, остался твой народ. У тебя в руках было оружие для войны с настоящим врагом народа, не идеологическим фантомом и внутренним кошмаром, а истинным врагом, зловещим пришельцем, кто хочет тебя и твою семью уничтожить. И этой борьбе отец пожертвовал ногу. Легко и не задумываясь, под тяжелым артиллерийским обстрелом, выйдя из землянки к своим солдатам в траншею, как на прогулку. Он относился к этому как к некой неизбежности долга – солдатского, гражданского, отеческого. Относился к этому, я бы сказал, по-кантиански.

Оптимизм отца подорвало исчезновение горизонта впереди. Ощущение старости, конца надежды на перемены в жизни, совпало с развалом прежней страны как большой идеи, ее категорического императива – с закатом советского идеализма. Но это сомнение, ожесточенность его скептицизма была, по сути своей, детской обидой: он все время ждал, что его опровергнут, что взрослые раскаются в том, что нарушили обешание, что в конце концов будет и кенигсбергский марципан, и зоопарк, и ужин с друзьями; но только не следует показывать вида, а ждать случая, когда тебя разубедят. И тогда вернется все, даже потерянная нога.

Отец скончался в марте год назад от фатального кровоизлияния в мозг. Но за несколько дней до этого он пару раз терял сознание и ориентацию. В этом состоянии он постоянно пытался подняться с кровати, забывая, что он без протеза. И падал. Он забывал, что у нет одной ноги. В этом состоянии аффекта он забывал о самой главной потери своей жизни, части собственного тела, как Иммануил Кант сумел забыть имя своего любимого и насквозь проворовавшегося слуги, который был частью его жизни.

Отец потерял ногу на западном фронте. На пути в Кенигсберг. Куда девалась его оторванная нога? Никто толком никогда не думал, что происходит с частями тела всех увеченных, убитых, брошенных умирать на линии фронта. Кого подобрала похоронка, а кого перепахал бульдозер под строительную площадку или колхозное поле, кого вывезли в другие края? Не попала ли оторванная нога моего отца в поля Восточной Пруссии, откуда (вместе с вторжением советских танков, а затем и тракторов, разворотивших тамошние территории) ее могло занести и в трижды перекопанную могилу Канта, где она смешалась с останками философа и покоится там вместе с пустой бутылкой водки?

впервые опубликовано по-английски в Литературном приложении к "Таймс" (Лондон) : Times Literary Supplement, 2002.

администрация проекта Калининград.Ru выражает искреннюю благодарность автору за совершенно необычное эссе и разрешение опубликовать его.