Дети войны. 1948 год.
В Советском Союзе война разделила людей на своих и немцев. Последних окрестили “фашистами” — будь то дряхлый старик или новорожденный ребенок. Послевоенное время не пощадило никого из немецких подданных, вынужденных остаться на русской земле. Но, как ни странно, больше всего досталось детям “фрицев”, которым суждено было сполна расплатиться за грехи отцов. Эльвира Зирокко оказалась в Союзе в мае 45-го года. Девочке тогда стукнуло пятнадцать. Сегодня этой женщине за семьдесят. В Германии ее считают героиней, о ней пишут книги, снимают фильмы, ей поклоняются тысячи немецких семей. А старушка тем временем скромно живет в России, где ее имя никогда не станет известно широкой аудитории – ведь даже самые невинные воспоминания фрау Эльвиры наверняка вызовут очень неоднозначную реакцию наших сограждан. И тем не менее и ее судьба, и ее личная драма – это безжалостные итоги и уроки войны, о которых нужно помнить...
В Калининграде до сих пор чувствуется запах Европы. Малорослые дома пастельных тонов с яркими черепичными крышами, фигурно подстриженные газоны, идеально вычищенные грунтовые мостовые и вежливое “благодарствую” водителю трамвая в обмен на встречную улыбку запыхавшемуся пассажиру. Для остальной России подобная картина выглядит утопией. Где еще в нашей стране можно столкнуться с интеллигентным нищим, цитирующим на центральной площади пушкинского “Онегина”, или пожилыми стариками, уступающими место дамам любого возраста на парковой скамейке? Даже любознательные туристы переполнены здесь уважением к местным жителям, поэтому тщательно зубрят русские словари. Иностранцы чувствуют себя в Калининграде вольготно, почти как дома. Только вот немецкой речи на вымощенных улицах практически не слышно. Жители Германии здесь редкие гости. Не каждый бюргер сможет с легким сердцем вернуться в дом, который много лет назад заняли новые хозяева.
Сегодня во всей Калининградской области осталось всего восемь немцев. А ведь когда-то их было гораздо больше. Половина немецких подданных покинула город в начале 90-х и эмигрировала на Запад. Многие просто не успели дожить до того дня, когда Советский Союз открыл “железный занавес”. И только малая часть немцев почему—то не пожелала возвращаться в Германию. Эльвира Зирокко считает Калининград своей родиной. Хотя когда-то она готова была грызть землю, чтобы выбраться отсюда. Ведь здесь она похоронила безоблачное детство и обрела страшное прошлое, которым сполна наградило ее послевоенное время.
…Улица Ватутина на окраине города разительно отличается от центральной части Калининграда. Разбитые дороги утопают в весенней слякоти, из дворов раздается пронзительный визг карликовых псов, редкие прохожие, надвинув кепки на глаза, молча проносятся мимо. Когда-то на этой улице селились ссыльные немцы. Дух времени и сегодня выдают аккуратные, немного обветшалые особняки, построенные бюргерами. Подхожу к двухэтажной постройке цвета спелого лимона, огороженной низкими металлическими прутьями. Калитка от одного толчка гостеприимно распахивается настежь. Навстречу спешит седая женщина. Светлые брюки, свитер в тон, на лице очки в тонкой оправе, на ногах — войлочные тапочки. Национальность ничем не примечательной старушки выдает акцент.
— Мы живем c моими детьми и внуками небогато, не судите строго, — нараспев извиняется фрау Эльвира и приглашает меня в дом.
Вскоре понимаю, что женщина явно лукавила — убранство двухэтажного дома не выглядит скромным. С порога взгляд цепляется за богатую оранжерею домашних растений и хваленую безупречную чистоту, присущую всем немцам. Я не успеваю сосчитать количество комнат, как собеседница спешит проводить меня в крошечную гостиную на втором этаже.
Располагаюсь на просторном диване. Фрау Эльвира усаживается напротив.
— Я знаю, многие русские до сих пор пренебрежительно относятся к немцам. Есть такие, кто никогда не подаст нам руки. А мы стараемся забыть все. Я уверена, что нет плохих народов, есть плохие люди. Хотя то, что происходило с нами после войны, не описать никакими словами…
Что русскому хорошо…
Весть об окончании войны застала 15-летнюю Эльвиру в пригороде Берлина. А через несколько дней семью Зирокко известили о том, что она должна покинуть Германию, так как мать девочки обвинили в связи с фашистами — во время войны женщина работала горничной у генерала войск СС…
Шестнадцатого мая 45-го года на перрон Кенигсберга прибыл товарняк с сотней немецких семей, высланных из родной страны.
— Людей перевозили, точно сельдь в бочке, в сырых товарных вагонах. Внутри было тесно и зябко, могильный холод пробирал до костей, дети задыхались от нехватки кислорода, — вспоминает собеседница. — По прибытии нас погнали, как скот, в сторону области. Ночевать приходилось в лесах прямо на голой земле или в полях под проливным дождем. Иногда нам выделяли загон для домашних животных. Такой кошмар длился больше двух недель. А затем нас распустили на все четыре стороны со словами: “Идите, куда хотите”. А идти-то нам было некуда…
Часть семей двинулась в Литву, остальные обосновались на окраине Кенигсберга. Люди надеялись заселиться в бесхозных постройках, оставленных их земляками во время войны.
— Однако, когда в Советском Союзе объявили об окончании войны, русские офицеры на радостях начали громить немецкие строения, уцелевшие дома закидали гранатами, — продолжает фрау Эльвира. — Мы поселились в литовской деревушке. Все немецкие семьи заняли разрушенные хижины без окон и дверей. Каждый день мы таскали из Калининграда мешки красного кирпича, чтобы обустроить наши развалины. А потом строительный материал закончился. Кирпичи начали в срочном порядке вывозить из города. Русским требовалось восстанавливать Сталинград, Минск и другие города.
Вскоре среди ссыльных немцев разлетелся слух, что их начнут вывозить обратно на родину. Эльвира взялась составлять списки желающих вернуться в Германию. Каждую неделю девочка проделывала путь до Кенигсберга, чтобы не пропустить известие о долгожданном транспорте.
Никто не знал, что поезда придется ждать три года…
— Это были страшные, голодные времена. Немецкие матери отдавали все до последней крохи детям, чтобы те выжили, — рассказывает женщина. — В мою память врезалась картина, как в одном из подвальных помещений разрушенного здания опухший от голода ребенок ползал по женщине и кричал “Мути, мути”… Он не понимал, что его мама уже была мертва.
Тому мальчику со вздувшимся животом на вид было не больше четырех лет. Он стал первым ребенком, которого приютила Эльвира. А затем 15-летняя девочка приняла решение искать по всей Калининградской области немецких сирот. Помогала ей бабушка Эмма, женщина, потерявшая всех близких. Ее родные погибли от голода.
В поисках чудом выживших детей Эльвира обшарила заброшенные сараи, разрушенные особняки. За какую-то неделю девочке удалось собрать больше двухсот человек. Разместились все в тесных прогнивших трущобах.
— Мои родители работали на предприятии. Но они получали карточки всего на 200 граммов хлеба. Чтобы накормить такую ораву сирот, этих крох не хватало, — вспоминает Зирокко. — Немецкие дети были вынуждены работать. Мы чистили свинарники, латали крыши, собирали урожай. В благодарность просили еду. Радовались, если хозяева наливали нам тарелку супа за весь день. Но чаще всего нам кидали кусок хлеба или собирали объедки со стола, сваливали в одну кастрюлю, словно собакам. Мы не дотрагивались до этих помоев. Хотя попадались и милосердные люди. Хорошо помню генерала по фамилии Блинов. Я ухаживала за его больной женой. Так генерал каждый раз благодарил меня глубокой миской гречневой или перловой крупы. Для одной семьи я вязала одежду, так они расплачивались со мной картошкой и пшеницей. А когда резали свиней, все отходы жертвовали нам. Это был настоящий праздник живота!
Однажды Эльвира случайно набрела на заброшенный склад в Кенигсберге, в подвалах которого обнаружила огромные запасы консервов.
— Мы рюкзаками таскали консервные банки, но домой удавалось донести не все — мальчишки, да и взрослые люди часто грабили нас по дороге. Вообще, деревенские пацаны выносили из наших трущоб все, даже ножи, ложки, так что хлеб приходилось резать ниткой, — рассказывает фрау Эльвира. — А вот когда закончились консервы, мы начали распродавать последние ценные вещи, которые остались в память о близких.
На этой фразе моя собеседница запнулась. Сняла очки. Смахнула появившуюся слезу.
— Одна немецкая девочка продала на рынке обручальное кольцо своей матери, — начала рассказ женщина. — По возвращении домой ее остановили полицейские, попросили предъявить документы, которых при себе у нее не оказалось. Тогда у нее забрали всю выручку и закрыли в подвале. А через два дня русские офицеры отвезли ее в лес. Привязали к березе. Избили. А потом изнасиловали… Когда девочка потеряла сознание, офицеры уехали, так и не отвязав истекающего кровью ребенка от дерева.
Фрау Эльвира перевела на меня тяжелый взгляд.
— Этой девочкой была я…
Крысиный деликатес
В 1948 году в Литву пришло сообщение о прибытии первого поезда на Германию. Но далеко не всем немцам посчастливилось занять место в том составе.
— Когда мы с родителями разместились в поезде, я заметила, что не хватает многих из спасенных сирот. Я скоренько попрощалась с мамой и обещала вернуться с остальными детьми следующим поездом. Могла ли я подумать, что в тот момент я подписала себе приговор? — вздыхает фрау Эльвира. — О прибытии следующего поезда нас известили за несколько часов до его отправления. Помню, я носилась от одного дома к другому, чтобы собрать всех детей. Конечно, мы потеряли много времени.
…Толпа немецких детей гуськом вбежала на платформу. “Домой, домой”, — не сдерживали крик самые маленькие. Но поезд на Германию ушел десять минут назад. Последний поезд на Германию…
— Никто из нас не двинулся с места. Один из мальчиков стал дергать меня за рукав: “Это значит, что я никогда не увижу свою бабушку?”. Две девочки-близняшки упали на землю и зарыдали. А через минуту над Калининградом раздался жуткий вой — немецкие дети не стеснялись своих слез. Позже русские окрестили нас “волчьими детьми”, потому что мы выли, как волки.
Когда стало смеркаться, детям ничего не оставалось делать, как вернуться в свои развалины. По дороге к одной из девочек подошла молодая женщина.
— Почему ты плачешь? — наклонилась она к ребенку.
— Поезд ушел…
— Ну ничего, другой придет.
— Другого не будет. А жить мне негде. И еще я все время хочу кушать.
— Пойдем ко мне, я тебя накормлю…
Ту малышку звали Герда. Ее спасительницу — Мария. Они прожили вместе почти пятьдесят лет. В 2000 году Марии не стало. Ее похоронили на центральном кладбище Калининграда. Рядом осталось место для ее немецкой приемной дочери. Фрау Гертруда по сей день живет в небольшой двухкомнатной квартирке на окраине Калининграда. В прошлом году старушку разбил инсульт. Сегодня она практически не поднимается с кровати, не выходит на улицу и часто повторяет: “Муся, хочу к Мусе”.
— А мы побрели в свои хибары, — возвращается к повествованию фрау Эльвира. — За те несколько часов, пока мы отсутствовали, русские успели занять наши отремонтированные хижины. Они не пустили нас даже на порог, не позволили вынести свои вещи. А ведь мы успели захватить всего несколько рюкзаков с самым необходимым. Нам не во что было переодеться и переобуться, нечего было кушать, нечего пить…
Ту ночь дети провели на улице. А на следующий день заселились в заброшенном хлеву. В своем новом жилище поклеили обои из газет, оконные проемы забили досками, из бумаги вырезали занавесочки.
— Мы старались создать уют в новом доме. Все понимали, что под этой крышей нам придется коротать не одну ночь. Мы уже было смирились с нашим положением, пока не обнаружили в хлеву целое полчище крыс. Сколько, миленькая, там было крыс! — хватается за голову собеседница. — Они были огромные и жирные, размером с кошку! Когда вечером мы садились кушать, крысы забирались в рукава пальто к маленьким деткам и грызли их ушные лапки.
Я вскинула на фрау удивленные глаза.
— По-русски, это будет, по-моему, мочки, — поправилась женщина. — Видимо, человеческие уши для крыс считались особым деликатесом. А еще мы очень боялись спать.
Моя собеседница замолкает...
— Всякое случалось. Несколько детей так и не проснулись, — продолжает фрау Эльвира. — Тогда мы стали разжигать в хлеву костер и организовали ночные дежурства. Но крыс это не отпугивало. Однажды мы разыскали бочку с остатками керосина, поймали десяток крыс и стали топить их. Они кричали, как малые дети. Мы сидели вокруг этой бочки, и, чтобы хоть как-то успокоить детей, я рассказывала им сказки. Вдруг один мальчик, его звали то ли Франц, то ли Фриц, стал орать “кокма, кокма, кокма” и указывать пальцем на лестницу. Я оглянулась, целое стадо крыс покидало наш хлев. Умные твари испугались, что их постигнет такая же участь.
В конце 1948 года в Калининграде начали действовать детские дома. Часть немецких детей определили в приюты. Остальные разделились на группы и обосновались в подвалах.
— Нас было человек сорок, которые поселились в подвальном помещении на улице Чехова. Этот дом до сих пор там стоит. В нем живут люди, которые подкармливали немецких бродяг — кто кусочек хлеба подкидывал, кто угощал подсолнечным маслом, — рассказывает женщина. — Если среди наших кто-то заболевал, то мы отводили ребенка в инфекционную больницу и оставляли его у порога. Когда видели, что его забрали, со спокойной душой уходили.
На вопрос, как же немецким детям удалось выучить русский, фрау Эльвира машет рукой: “Кушать захочешь, быстро научишься. Я ведь еще выучила литовский и польский”.
— В школы немецких детей не принимали, — продолжает собеседница. — Только один учитель литературы, интеллигентный, стройный мужчина без руки, посочувствовал мне: “Очень жаль, что я не могу взять тебя в школу, не имею права, хотя, вижу, что ты хочешь учиться”. Тогда он подарил мне азбуку, по которой я научилась читать и писать, правда, с ошибками. Я знаю, что некоторым немецким детям все-таки удалось каким-то образом попасть в школу. Но им пришлось взять русские имена и сменить фамилии, их постоянно унижали одноклассники, а учителя запрещали говорить по-немецки.
Трудно быть немцем
Шли годы. Надежда вернуться в ГДР угасала с каждым днем. Немецким детям предстояло научиться жить на русской земле.
— На работу с моим паспортом меня не брали. Тогда мне пришлось сменить свою национальность, — вздыхает фрау Эльвира. — Я пришла в загс и просидела там до закрытия. Когда все вышли, ко мне подошел пожилой человек, заведующий загсом. Мы разговорились, я подробно объяснила ситуацию. “Я хотел бы тебе помочь, только не знаю как? — неожиданно заявил он. — По-литовски ты чисто не говоришь, по-русски тоже…”. Но мы нашли выход. Он написал, что моя мать полячка, а отец — литовец. Так я получила новый паспорт.
Паспортные данные фрау Эльвире приходилось менять четыре раза. И только когда она вышла замуж за русского, то вздохнула спокойно. Теперь никто не мог придраться к ее метрике.
— Мы поженились, когда мне исполнилось 21 год. Супруг ничего не знал о моем прошлом, я еще долгое время сохраняла легенду о своем происхождении, — вспоминает женщина. — Мою истинную биографию он узнал, когда в начале 70-х пришли письма от моих родителей. Муж тогда страшно перепугался, так как на тот момент занимал высокий пост. Я не помню точно название должности, по-моему, он был начальником труда и заработной платы всей рыбной промышленности Калининградской области. Вскоре мы расстались. Думаю, тот факт, что я была немкой, сыграл немаловажную роль при разводе.
О том, что родители Эльвиры разыскивают ее, женщина узнала в случайной беседе с рыночными торговками.
— Я пришла на базар за продуктами. Разговорилась с литовкой, и вдруг ее как осенило: “Не та ли самая ты Эльвира, которую уже много лет ищут родители?” Выяснилось, что моя мать постоянно отправляла письма в Литву. Откуда она могла знать, что я давно перебралась в Калининград? — вздыхает Зирокко.
В 72-м году Эльвира наконец-то встретилась с родителями. Но навещать их она могла нечасто. Одного только приглашения за рубеж приходилось ждать больше семи месяцев. После 24-летнего расставания с близкими девушке удалось погостить в своей семье всего несколько раз. Через шесть лет ее родителей не стало.
— Сестры звали меня в Германию. Но к тому времени у меня уже были свои дети. Они не хотели покидать Россию, а я ни за что бы не оставила их одних, — уверяет собеседница.
Как сложились судьбы тех немецких детей, которых женщина опекала в юности, фрау Эльвира не знает. Практически все они в начале 90-х эмигрировали в Германию. “Интересно, кто-то из них помнит обо мне?” — часто гадала женщина. Ее сомнения развеялись только в 1998 году, когда в аэропорту города Штутгард ее окликнул интеллигентный мужчина лет шестидесяти. Он подробно расспрашивал женщину о немецких детях, оставшихся в Калининграде после войны, и, когда фрау Эльвира пересказала ему историю о мальчике по имени “то ли Фриц, то ли Франц”, который боялся крыс, мужчина упал перед ней на колени, прижался губами к ее морщинистой руке. Затем нежно обнял старушку…
— Меня зовут не Фриц, а Франц, — поднял он влажные глаза. — Спасибо… Я часто рассказываю своим детям про вас, как вы мыли нам головы кипяченой березовой золой, чтобы не было вшей, как нитками резали хлеб, как варили компот из сахарного тростника. Для моей семьи вы всегда останетесь примером, как и для многих немцев, переживших то время.
На прощание мужчина дал фрау Эльвире двести долларов. “Я должен вам гораздо больше”, — поклонился ей в ноги мужчина.
— С тех пор он каждый месяц присылает мне приличную сумму. Большую часть я трачу на детей, больных туберкулезом, — улыбается собеседница. — Я ведь каждую неделю хожу в детскую больницу и приношу ребятам постельное белье, продукты, медикаменты, посуду, которая быстро приходит в негодность от ежедневного кипячения. Я не могу пройти по улице мимо рыдающего малыша. Обязательно угощу его леденцом на палочке, которые я на всякий случай кладу в сумку, или успокою игрушкой. Правда, я ношу с собой целый ворох игрушечных машинок и кукол. — Фрау Эльвира открывает сумку, чтобы я не сомневалась в правоте ее слов. — Почему я стала такой сердобольной?.. Знаешь, когда мы с сотней немецких сирот сидели у костра, спасаясь от нашествия крыс, я тогда молилась за каждого ребенка и думала, что если останусь жива, то буду всегда помогать нуждающимся детям. Неважно — русский он или немец…
Иностранцы, глядя на наш нерационализм, качают головой и твердят: “Это загадочная русская душа…” Фрау Эльвира — немка до мозга костей. Но, видимо, частичка нашей непонятной души есть и в ней. Вместо того чтобы обеспечить себе безбедную старость на Западе и снискать уважение земляков, она упрямо продолжает оставаться в России. Говорит, уехать отсюда ей не позволяет душа. Душа, которую до сих пор не могут разгадать ни журналисты, ни историки, ни немцы, ни русские.
Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав
Ctrl+Enter
© 2003-2024