Ни в каких юбилейных программах не было обозначено это имя, но как только в Калининграде сгустилась атмосфера праздника, здесь появился Михаил Шемякин. На встречу с калининградцами в историко-художественном музее он пришел со своей неизменной спутницей Сарой Кэй. В черном наряде и высоких сапогах, с лицом, исполосованным шрамами, в том числе от легендарных загулов с Высоцким (“И друг мой в черных сапогах стрелял из пистолета”), Шемякин покорил публику своей открытостью и простотой. Со всеми, кто того хотел, общался. Шел, куда звали, на чье-то недовольство по поводу чьей-то настырности тихонько сказал: “Никого нельзя обижать”.
- Михаил Михайлович, как случилось, что вы решили создать памятник Гофману именно в Калининграде?
- Я много лет занимаюсь изучением творчества Гофмана. Мама мне читала его еще в детстве, а реализовывать его образы на бумаге и на холстах я стал с пятнадцати лет. Идея создания памятника великому философу, писателю, композитору и замечательному художнику созрела у меня давным-давно, а в этом городе он родился, учился, начал свое творчество. Он оказал большое влияние на всю российскую культуру, и, как ни странно, очень сильное - на петербуржцев, в том числе и на меня, поскольку Петербург воспитал меня как художника.
Вместе с людьми, которые в Калининграде руководят культурными проектами, мы посмотрели несколько возможных мест размещения скульптуры. Я уже приступил к созданию этого проекта.
- Вы ведь работаете с Мариинским театром как раз над его произведениями...
- Новая вариация балета “Щелкунчик” идет при полном аншлаге, по популярности он даже обогнал “Лебединое озеро”. Месяц назад состоялась премьера нового моего балета “Волшебный орех” - это как бы пролог к “Щелкунчику”. Музыку написал замечательный композитор, друг моей юности Сергей Слонимский. Его отец был одним из создателей знаменитой литературной группы “Серапионовы братья”, тоже связан с теорией и идеями Гофмана, и вот мы создали спектакль, который поясняет, кто же такой Щелкунчик. В скульптурном проекте мне хотелось бы развить многие уже воплощенные в спектаклях художественные идеи, которые прошли экзамен на симпатии зрителя, создать Гофмана в окружении его персонажей - “Мир Гофмана”...
Если это сделать в закрытом помещении, то это уже некий культурный центр, где можно проводить конференции, встречи, выставки, музыкальные вечера, связанные с его творчеством. И это позволило бы мне как скульптору воплотить такие вещи, которых не выдерживает улица.
Вот мой памятник архитекторам-первостроителям в Санкт-Петербурге полностью уничтожен любителями металла, там остался только гранитный пьедестал, а вся бронза распилена и вывезена в неизвестном направлении. 15-фигурная композиция “Дети - жертвы пороков взрослых”, которую заказал мне Юрий Лужков, с самого начала находится за решеткой. Ее запирают вечером, отпирают утром, наблюдает милиция, и все равно уже некоторые детали отпилены.
Думая о Гофмане, я представил себе, что его стол можно было бы заставить фигурами персонажей, почти ювелирными изделиями в бронзе. Но если такой памятник поставить на улице, через пару минут все мои крысята разойдутся по карманам, по сумочкам.
- А каким остался в вашей памяти Кенигсберг?
- Мы въехали сюда вслед за войсками в 1945 году и оставались, пока отца не перевели в Саксонию. При мне выселяли немцев.
- Вы это помните?
- Да, потому что моя нянька фрау Берта, замечательная женщина, была немкой, а дочка ее Хильда тоже была прислугой в нашем доме. И мама моя очень хорошо относилась к ним. Она была актриса и в то же время кавалеристка, она ушла из театра на фронт, воевала, вместе с отцом провела в седле два с половиной года.
Мой отец, ревнивый кабардинец, маму никуда от себя, конечно, не отпускал. Она в 1943 году в Москве родила меня, и снова мы путешествовали за армией. А когда я впервые осознал себя, увидел развалины этого города. Жили мы в каком-то заброшенном поместье. И Хильда потрясала мою маму тем, что, когда мама отзывалась о ее работе: “Великолепно!” - Хильда говорила: “Странные вы, русские. Если бы я была на вашем месте, даже если б вы хорошо вымыли пол, я бы заставила вас перемыть его двадцать раз”.
Конечно, их было очень жалко, когда они пришли прощаться и нельзя было взять ничего, кроме маленького чемоданчика. Фрау Берта принесла посуду, которая до сих пор где-то хранится в нашей семье, сказала: “Мне не разрешают это взять”. А потом у нас в малиннике прятались девушки, у которых уже были романы с русскими солдатами, их ловили, сажали в вагоны, которые навсегда их увозили отсюда. Мы, мальчишки, были предоставлены сами себе. Родители праздновали победу, победу и победу, а мы бродили по заброшенным зданиям, забирались в танки, находили очень много оружия, какие-то странные предметы, которые начинали расковыривать, проникая в суть вещей, и они, конечно, взрывались. Это были мины... Страшные были случаи, я и сам немного поцарапан, мы постоянно зажигали костры, бросали туда патроны, нам все это нравилось...
- Что-нибудь в сегодняшнем Калининграде напомнило о тех временах?
- Может быть, только цвет неба... Еще у меня обостренное обоняние, и здесь, видимо, какие-то особенные деревья растут, я узнал аромат этого города, аромат своего детства и почувствовал себя ребенком.
- Каково впечатление от города в момент его праздника?
- Некоторые афиши меня озадачили:“750 лет Калининграду”. Бред какой-то. Может быть, это многим не понравится, но я считаю, что возвращение этому городу его исторического имени никак бы не повредило. Рано или поздно это произойдет. В этом нет ничего антирусского, ничем плохим от этого не веет, наоборот, это нормально, это интеллигентно. И второе - мне кажется, что должны быть открыты границы с Европой, жители не должны страдать из-за своей оторванности от России. Я начинаю понимать, что господами коммунистами было совершено очередное предательство в отношении людей, которые здесь живут. Тот документ, который был подписан полупьяным Ельциным с его гоп-компанией, нужно было продумать и озаботиться тем, как эти люди, которые фактически отрезаны от России, будут жить. Где у них коридор, по которому они будут ездить?
- Это правда, что в Кенигсберге вам приснилось то место, в котором вы теперь живете в Америке?
- Нет, это было уже в Германии. Действительно, мы с Сарой долго искали мастерскую и когда нашли - такое заброшенное поместье, я с удивлением увидел горы, которые мне приснились в детстве и которые я тогда зарисовал. Настоящая мистическая история, каких у меня в жизни хватало.
- Вам, очевидно, близка и тема двойника...
- Она близка мне и по жизни, и по творчеству, а также по творчеству и жизни моих друзей. Вот Володя Высоцкий перед смертью страдал раздвоением личности, но это было у него связано с алкоголизмом и наркотиками, которые за два года свели его в могилу. Он мне одному признавался, что иногда видит себя сидящим напротив себя за столом. Это, может быть, свойственно многим писателям, об этом писал и Гофман...
- Как вы, свободный художник, уместились в пространстве театра с его субординацией, интригами, завистью...
- Очень просто: я дружу с Валерием Гергиевым. Он осетин, я кабардинец, руководитель балета Махар Вазиев - осетин. Когда мы сделали свой первый балет, в газетах появилась статья “Трое горцев осуществили постановку “Щелкунчика”. Я согласился только потому, что доверял слову Валерия - воина-абрека, который сказал: “Я тебе даю полную свободу”. И это был большой риск для него, ведь фактически это моя первая работа с балетом, и очень трудная.
А что там интриги и что все это напоминает атмосферу сумасшедшего дома, в котором я бывал в юности, посаженный на принудительное лечение - это действительно так. При работоспособности Валерия, при его нечеловеческой энергии, нечеловеческом режиме, конечно, можно заподозрить, что он ненормальный...
- Где ваш настоящий дом?
- Внутри себя. С этим сложно. Я всегда и всюду чувствую себя неуютно. Я всюду жил, но нигде не пускал корни. Вырос в Германии, долгие годы жил в Петербурге, потом был изгнан, десять лет провел во Франции, и, когда к власти пришел Миттеран, я удрал в Америку. Там уже 25 лет.
- Один из ваших друзей, имея в виду вашу принадлежность к европейской культуре, сказал, что вы слишком хороши для Америки.
- Искусство мое, безусловно, европейское.
- А разве не русское?
- Меня всегда называют русским художником. Но я, зная, что я русский художник, не заостряю на этом внимание.
Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав
Ctrl+Enter
© 2003-2024