Писатель Алексей Сальников стал гостем Дней литературы в Калининградской области. Он прилетел из Екатеринбурга буквально на день, чтобы встретиться с читателями в Научной библиотеке. «Афиша Нового Калининграда» поговорила с автором «Петровых в гриппе и вокруг него» об экранизации романа Кириллом Серебренниковым, «Колобке» и Франце Кафке, схожести поэзии и прозы, а ещё о текстах, после которых можно и умереть.
— Когда «Петровы...» выстрелили, почувствовали себя большим писателем? Что-то изменилось?
— Я обрадовался, но это к «Петровым...» пришёл успех, а не ко мне. Понимаете, «выстреливание» книги — это такой постепенный процесс. И очень долгий. Это всё же не фильм, когда люди вышли из кинотеатра и теперь тебя узнают. Слава богу, не особо узнают на самом деле, иначе было бы тяжко. У себя на Эльмаше (район Екатеринбурга — прим. «Афиши Нового Калининграда») я оказался узнаваемым человеком, но ажиотажа, к счастью, нет. Это не актёрская известность, она не такая большая.
— В Екатеринбурге много стрит-арта, и авторы этих уличных рисунков любят оставаться анонимными. Никогда не думали сохранить анонимность как писатель?
— Думал. У меня даже была идея анонимного журнала. Все тексты в нем были бы анонимными, но мне сказали, что такое невозможно. Авторов, которые согласились бы работать анонимно, очень мало. И это правда. Люди хотят, чтобы их текст был привязан к их имени, что вполне резонно.
— Возникала мысль переехать из Екатеринбурга? Вести дела, наверное, удобнее в Москве. Или это непринципиально для писателя?
— Теперь уже это ни для кого не принципиально. Сейчас, по-моему, даже стерлось понятие эмигранта: русскоязычный человек просто живёт за границей, пишет тексты, которые тут же получают отклик у тех же русскоязычных читателей. Это раньше, если ты написал стихи и решил послать их другу, твоё письмо идёт через границу, друг его получает, отвечает на него, раздаёт друзьям, а сейчас это — бац — секундное дело. Можно находиться где угодно.
Мне нравится Екатеринбург тем, что он не большой и не маленький. Очень удобный. Он вполне себе компактный, удобно добираться в любую точку на карте. Какое-никакое у нас метро всё-таки есть, какое-никакое культурное движение имеется. Внутри этого города возникают прекрасные идеи. Например, идея литературного марафона, когда люди несколько суток подряд без остановки читают стихи, правда, испортившаяся в итоге, а может и вполне себе прекрасно существующая. Или фестиваль толстых литературных журналов «Толстяки на Урале», премия для литературных критиков «Неистовый Виссарион», в этом году её Ольга Балла получила.
— Тем не менее о российской провинции есть много стереотипов, касающихся и криминала, и безработицы, и много чего ещё малосимпатичного. А провинция у нас, как известно, начинается там, где заканчивается Москва. Вы с таким образом российской периферии согласны?
— Вполне себе согласен. Я всё-таки существую среди людей, которые порой живут на не очень большие суммы, и им приходится как-то выкручиваться. Но я не думаю, что в столице этого нет или за границей. Везде есть и попрошайки, и за границей, по-моему, их сейчас стало больше, чем где бы то ни было. Вот в Екатеринбурге я давно не наблюдал попрошаек, в Москве пару лет назад видел, а сколько их в Лондоне, просто не передать. Неблагополучие — очень относительная вещь.
«Персонажи, которые “шевелятся” в твоей голове»
— В ваших стихах вы часто описываете поэзию как некую темноту, погружаясь в которую, можно разглядеть очертания предметов. И чем глубже в эту темноту ныряешь, тем более подробной становится картинка. Не знаю, насколько это относится к читателю, мы всё-таки идём вслед за текстом. А вот как писателю, поэту вдруг увидеть в этой темноте какие-то образы, истории?
— Они как-то сами появляются в голове. Я сам не могу точно описать процесс придумывания. Мне всегда голова подкидывает эти сюжеты, а я некое физическое тело, которое обязано что-то фиксировать на экране монитора и немножко выбирать — нравится мне это или не нравится. Но мне кажется, даже вот этот вкус настроен массой текстов, которые в тебя постепенно вливались с течением жизни — от «Колобка» до кинокартин, шуток — это же всё тексты, и мы полностью состоим из них, этих текстов тьма. И они ведь как-то воздействуют на нас. Мы, по сути дела, сумма текстов, которые прочитали тем или иным образом.
— С каких текстов вы начинали?
— Как все, тот же самый «Колобок», про лису, которая заняла дом у зайца.
— И после какой сказки плакали всю ночь в подушку?
— О, «Лев и собачка» Толстого. Я, по-моему, лет до одиннадцати проверял, заплачу я в конце или нет. Слёзы всё накатывали на глаза.
— Есть такое выражение — «мозги в ручке». Мне кажется, оно хорошо описывает образ мышления людей, чей труд связан с текстом: когда ты о чём-то пишешь, ты вдруг сам для себя открываешь мысли, умозаключения, которые в тебе сидели, но ты даже об этом не знал. С вами такое часто происходит?
— Да, иногда удивляешься, насколько процесс писания позволяет обдумать некоторые вещи, о которых, если бы не писал, даже и не додумался бы. По-моему, это есть где-то в «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова, они там об этом говорят.
— Когда только приступаете к тексту, уже чётко представляете себе его героев?
— Они всё-таки становятся всё отчётливее и отчётливее, чем больше о них пишешь. А потом они — бац — и даже обретают некоторую самостоятельность, но я стараюсь чётко тащить их по сюжету.
— Бывают, скажем так, травматичные путешествия за персонажами? Знаете, актёры любят «жаловаться», что они дорепетировались до того, что теперь мыслят как их герои, говорят, интонируют.
— Да, в этом есть что-то от актёрской игры. У меня бывали некие конфликтные ситуации с героями. Например, Петрова что-нибудь ляпнула, уже потом я отошёл от клавиатуры и подумал: перебор. Вроде и написал, а потом пару недель думал, оставлять эту фразу или не оставлять. То же самое было и с «Отделом», и с «Опосредованно».
— Быть писателем для вас — это больше про потребность рассказывать истории или быть услышанным?
— Это единственная возможность избавиться от персонажей, которые есть в твоей голове. Они как-то там «шевелятся», но ещё неопределённо «шевелятся», нужна хорошая идея для того, чтобы их реализовать. Они не отвязываются. Для тебя единственный способ от них отвязаться — написать про них роман.
— То есть процесс написания текста скорее приятный, освобождающий, чем мучительный?
— Мучительный. Я каждый день сажусь за роман и каждый день испытываю отчаяние, потому что кажется, что ничего не получится.
«Ну всё, теперь можно и умирать»
— Прокрастинация часто беспокоит?
— Почему беспокоит, она доставляет мне удовольствие. Можно погулять с собакой, прибраться лишний раз, еду приготовить, покурить, сериальчик посмотреть. Ситкомы в основном почему-то смотрю.
— А хорошие отзывы читателей способны приободрить?
— Да, зачем врать, способны. Смотришь, а оказывается, что текст не зря написан, кого-то тронуло тоже, как и тебя. Всё-таки человек — животное социальное. Всё равно писатель — это первый читатель собственного текста. Может, даже ещё не своего. Что значит «свой текст»? Какая-то непонятная вещь. Когда вкусы совпадают, это очень радует.
— Удивительно, что мысли могут так сильно совпасть с мыслями людей, которых вы никогда не видели?
— Очень. Чудо литературы в этом и состоит.
— Если первый читатель — вы, кто тогда второй?
— Жена. Она не стесняется в выражениях, всегда говорит, что думает. Бывает, конечно, и обидно, ну так все мы люди. Если ей что-то не нравится, говорит, что не нравится, так не бывает. Мы можем поспорить, но в целом я доверяю ей. Она больший читатель, чем я, я больше пишу, работаю над одним текстом.
— Вы не раз говорили о романе «Опосредованно» (роман Алексея Сальникова, действие в котором происходит в реальности, где стихи являются наркотиками — прим. «Афиши Нового Калининграда») как о тексте, который не мог быть не написан. В то же время вы о себе часто говорите как о человеке ленивом. Как тут не пойти на компромисс со своей ленью?
— Когда я закончил «Опосредованно», подумал: ну всё, теперь можно и умирать. Именно этот роман я и хотел написать. И, кажется, был единственный путь попасть к читателю через «Петровых...». Не будь «Петровых...», не знаю, стали бы читать «Опосредованно». Может, и стали бы, но всё-таки «Петровы...» помогли. И это очень важно. «Опосредованно» объясняет жизнь стихотворца. Того, кто не станет классиком, того, кого не вспомнят лет через не 300 даже, а 20. И я из их числа.
— Откуда такая уверенность?
— Я всё равно не увижу, что там дальше будет. Мне как-то удобнее думать, что так оно и есть. Быть среди своих, скажем так.
— В вашей поэзии много рефлексии на тему, собственно, поэзии, литературы.
— Прёт меня эта тема удивительным образом. Всегда было интересно, как сильно на нас воздействует речь, насколько мы созданы из речи, как она нами руководит, как аукаются сказанные слова. Бывает, что-то неосторожно подуманное прилетает тебе лет через семь. Бывает, гадость подумал и внезапно получаешь на это некий кармический ответ. Видимо, что-то существует такое, в чем мы живём.
— Сегодня мы производим и впитываем много информации, часто мусорной. И как это действует на человека?
— Неизвестно как. Интересно, чем это закончится. «Живой Журнал» вот сейчас как зомби ползает. Мне кажется, и социальные сети в итоге перерастут во что-либо другое, более комфортное. Уже сейчас они перестают быть комфортными. Иногда ставишь лайки просто на автопилоте, важные сообщения тонут в череде неважных, каких-то даже глупых, ненужных. Чудовищно, когда люди пишут в соцсетях о смерти близкого человека, и человеку отвечают плачущими смайликами. Это даже не дискомфорт, а что-то кошмарное.
«Литература — это такой языковой классический балет»
— Много лет вы занимались поэзией, но широкую известность вам принесла именно проза. В чем созвучие этих вещей?
— Мне кажется, что чем больше проза, тем больше в ней циклически перекликающихся элементов, тем больше они связаны друг с другом. Именно эта связь очень сближает большую прозу с поэзией. Только если в стихах вся эта связь начинается с более низкого фонетического уровня, то большая проза связана на уровне смыслов что ли. Насколько один герой рифмуется сам с собой, например. Рифма — это ведь некое созвучие с некоторым изменением. Нам неинтересно смотреть на текст полный предсказуемых или вовсе тавтологических рифм. То же происходит, если смотреть на предсказуемого или никак не меняющегося персонажа. Удивительным образом стихи и большая проза интертекстуальны. Они не существуют сами по себе, не появляются из некой самодостаточной пустоты, они всегда опираются на тексты, написанные ранее, то есть следуют некой традиции. Эта непрекращающаяся перекличка делает стихи и прозу близкими друг другу.
Если брать буквально с основ всего творчества, то представьте, насколько глубока эта основа. Первобытный художник нарисовал буйвола на стене пещеры, другие его сородичи как могли стали ему подражать, люди привносили новые элементы в изображения буйвола, добавляли в сюжеты новых животных, вводили людей, скорее всего, имелись истории об удачной охоте, неких чудесных происшествиях, происходивших с этими людьми, эти истории трансформировались, что-то забывалось. И этот протолитературный дарвинизм сделал теперешнюю литературу такой, какая она есть сейчас.
Безобидная сказка «Колобок» на самом деле смотрит на нас довольно дикими глазами из глубин веков, при этом в ней есть уже элементы, которые приучают ребенка к определенной литературной (и прозаической, и стихотворной традиции): цикличность, изменения в этих повторениях, элементы, которые не подвергаются изменениям, некий сеттинг, с каким ребенку приходится мириться, — раз за разом колобок бывает съеден из-за своей глупости, и с этим ничего не поделать. Так?
А что до того, как стихи помогли писать прозу, то, пожалуй, они научили некому упрямству. Порой, чтобы написать несколько четверостиший именно так, чтобы они цепляли именно тебя, чтобы не было стыдно их кому-то показать, уходит месяц, два, но все равно чувствуешь, что по-другому никак, по-другому текст тебя не отпустит, не нужно отмахиваться, считать, что и так сойдет. Не сойдет.
— Принципы работы при написании прозы и поэзии отличаются?
— Писать прозу — это умственная работа, сопряженная с физическим трудом, причем порой ощущаешь, что в голове тоже имеются мускулы и они напрягаются. Кроме всего прочего, ну, прозу нужно именно садиться и писать. Как бы ни было тяжело писать стихи, они все же пишутся сами. Стихи — это все же такое камлание, повторение одного и того же с внезапными прорывами, замечательными вспышками озарений посреди похода в магазин, прогулок с собакой. А большая проза требует некого объема наблюдений из жизни, из других книг, и все же усидчивости. Это планомерная работа, которую никто за тебя не сделает, если ты не сядешь и не начнешь набирать букву за буквой, пробираясь через периоды, когда определенные сцены, казавшиеся органичными в процессе обдумывания, при фокусировке на них авторского взгляда рассыпаются, превращаются в какую-то несусветную глупость, чего-то там не хватает, а из-за этого текст перед сценой и после нее тоже начинает пошатываться и теряет убедительность.
А затем, когда роман издан не только в журнале, но и книгой, прямо среди ночи, среди сна, приходит вопрос, мозг предстает таким шутом в колпаке с колокольчиками и спрашивает: «А почему, собственно, Петров пришел домой с одной только бутылкой газировки? Он же столько продуктов купил чокнутой попутчице по троллейбусу, а она от всего отказалась!». И в ужасе бежишь за компьютер, проверяешь текст, и отлегает от сердца. Проза, как ни крути, требует большего внимания, в ней больше различных элементов, за которыми требуется без конца следить и помнить о них. Точно знать, кто кому кем приходится, в каких отношениях состоят, как выглядят, что любят, что не любят, где находятся географически, кто кому что и когда сказал. Хотя бы поэтому писать роман труднее, чем стихотворение, которое может состоять из одного сплошного хаоса и именно этим и прелестно.
— В романе «Опосредованно» действие происходит в реальности, где стихи — сильнодействующий наркотик. На вас стихи каких поэтов действуют сильнее всего?
— Прелесть в том, что не только на меня, например, Николай Заболоцкий действует подобным образом, да и вообще, классики потому и классики, что до сих пор торкают людей своими текстами. Собственно, стихотворения, которые меня зацепили, я в романе и цитирую с огромным удовольствием как беспроигрышные варианты подобных текстов. Другое дело, что в реальности вкусы у всех разные, люди с течением жизни приходят к тому или иному поэтическому языку, как к вере. В «Опосредованно» я нахально свел все к некому одному канону, довольно широкому, но спорному, и, да, могу понять, почему многие обиделись на то, что Высоцкий не в компании Пастернака, Чиннова, Блока, но тут такое. Целью было не хит-парад составить, а поговорить о стихосложении без примесей нот и голоса.
А почему их стихи действуют наиболее сильно? А вот не объяснить. В этом-то и прелесть, что это совершенно не поддающийся объяснению эффект. То есть постфактум возможно проанализировать, что же такого замечательного в строках «Животные не спят, они во тьме ночной стоят над миром каменной стеной», но механически подобрать слова так, чтобы они заведомо цепляли, ну, это из области фантастики, конечно. Любой автор, а не только эти, берут тем, что собирают стройную, завершенную картину мира в каждом отдельном стихотворении, каждое стихотворение и становится таким герметичным стройным миром. Эстетический эффект возникает именно поэтому.
— В своих текстах вы иногда подтруниваете над чрезмерным пафосом поэзии. Например, Бродскому досталось за строку «из забывших меня можно составить город». Вы таких вещей не приемлете?
— Вообще искусство и литература в частности неотделимы от пафоса. Литература — это такой языковой классический балет, а каждое произведение от панковских каких-то жанров до, тем более, монументальных — постановка на сцене Большого с оркестром и декорациями. Разумеется, иногда это смешит. Случай с текстом Бродского, давайте будем честны, описан еще в басне «Слон и Моська». Не могу принимать или не принимать пафоса, сам в нем существую в силу законов жанра. Насколько помню, под конец текста сам скатываюсь в не меньший пафос, над каким подтруниваю.
Восхождения на Эверест, погони и перестрелки
— Вы как думаете, биография писателя должна быть яркой, насыщенной событиями?
— Любая биография насыщена событиями, события происходят сами собой, хотим мы того или нет. Но как мы воспринимаем события, которые с нами происходят? Возьмем, к примеру, Ярослава Смелякова, который был трижды репрессирован, а еще побывал в финском плену. Кому-то этого хватило бы, чтобы всю жизнь писать суровые мемуары, но только не ему. Вообще непонятно, как эти факты его жизни соотносятся с текстами «Хорошая девочка Лида» или «Если я заболею, к врачам обращаться не стану».
Разумеется, есть авторы, неотделимые от биографий. На самом деле, литература гребет к себе всех, лишь бы автор чем-то мог заинтересовать читателя. Возьмем Франца Кафку, тут мало восхождений на Эверест, погонь и перестрелок. Но возьмем, опять же, Гашека — человека со, скажем так, более весело прожитой жизнью. Как это можно сопоставить? Кто из них лучше — хуже?
— Вообще работает принцип «пиши о том, что хорошо знаешь»? Многие его пропагандируют, многие от него плюются.
— В целом, если автор разбирается в том, о чем пишет, согласитесь, это оставляет приятное впечатление. Но это от жанра зависит. Все равно важна некая интересная история, выдуманная или нет. К примеру «Лунная пыль» Артура Кларка не становится менее интересной от того, что там все выдумка от начала до конца и никакой такой жуткой пыли на Луне нет. Или «День триффидов» Джона Уиндема. Но вот «Властелин колец» — при всех своих достоинствах — был бы также убедителен без языковых игр Толкиена? Сейчас уже не узнать, потому что и лингвистические фокусы, и мир, и события в Средиземье неотделимы друг от друга.
Лично мне удобно описывать то, что знакомо. Интереснее искать забавные детали в действительности, тем более эта тема, похоже, неиссякаема. Но вот нон-фикшн. Как бы да, должно быть. Но, как всегда, все смешалось. Человеку свойственно что-то преувеличивать, что-то упускать и подчас фикшена в нон-фикшене может быть больше, чем в произведении выдуманном, или эта замечательная игра историческими фактами, когда при блестящем владении материалом, два разных автора, оперируя одними и теми же документами, могут доказать прямо противоположные точки зрения. Так что нет у этого всего однозначной оценки.
— А читателю нужно знать биографию писателя для того, чтобы лучше понимать написанное им?
— И снова нет однозначного ответа. Если разобраться, то писатель неотделим от эпохи, в которую творил, но мы и так подсознательно отделяем античку от литературы девятнадцатого века. Большинство книг люди читают просто потому, что любят читать, никто не изучает биографий, сначала берут книгу, а затем, если заинтересовались, там и писателя разглядывают подробнее. Но уже чувствую, куда вы клоните. Есть писатели, чья жизнь неотделима от их произведений. Солженицын, Бродский, Толстой, Николай Гумилев, Мандельштам и многие другие. О некоторых фактах необходимо знать, хотя бы для общего развития. Не обязательно в полном объеме, не обязательно очень подробно.
«По чистым декорациям в чистых тулупчиках»
— Кирилл Серебренников начал работу над экранизацией «Петровых в гриппе...». Как я понимаю, планируется ещё и постановка в театре. Насколько «Петровы...» вообще поддаются экранизации?
— Совершенно в той же степени, как и другие литературные произведения. А, как известно, из любой книги можно сделать фильм, балет, оперу, а если повезет, то и оперетту.
— Вам нравится, что Кирилл Серебренников делает в театре и кино?
— К своему стыду и сожалению, знаком только с фильмом «Изображая жертву», слышал хорошие отзывы о фильме «Юрьев день», собираюсь посмотреть «Лето».
— А к делу «Седьмой студии» как относитесь?
— Сдается, что чиновники подошли к театру со своей мерой, вот этими вот понятиями об освоении бюджетных средств, с попилами и тому подобным. Кажется, для них немыслимо, что если они работают именно так, то иначе просто нельзя. В целом стоило бы ожидать посадок в сфере кино, которое снимается, не окупается, но снова тем же режиссерам дают деньги, они снова снимают некую глупость за огромные деньги. Но этого не происходит, хотя ситуации десяток лет, не меньше. Странно, что подобным образом не финансируют писателей, вроде как вот тебе пятьдесят миллионов, что напишешь — то напишешь, не окупится, ну и ладно, живи себе дальше. Это просто что-то невероятное. Удивительный аттракцион странной щедрости в одной области культуры и возня с массой отчетов за каждый билет и талон на завтрак в гостинице — в других сферах.
— Сценарий к фильму, как я понимаю, пишет тоже Серебренников. Не было желания попробовать самому?
— От Петровых я избавился уже сам для себя. Кроме того, Серебренников — профессиональный режиссер, это абсолютно другая оптика. Совершенно не представляю, не вижу кинематографически. Возможно, когда-нибудь дойдут руки до сценария, но это не будет сценарий по готовому произведению.
— Любопытно увидеть, как с вашими героями поступит другой художник? Или тут есть некая творческая ревность: я всё это придумал, а тут вдруг кто-то чужой «своими ручищами» полезет?
— Очень любопытно. Ревности нет, потому что если бы сам желал, чтобы не было интерпретаций, то ведь и не стал бы публиковать тексты. В любом случае каждый акт чтения — это и акт интерпретации, интересно, что с каждым из персонажей сделают актеры. Наконец-то, в конце концов, смогу взглянуть на текст снаружи, иначе, нежели видел его до этого. Это очень интересный опыт — посмотреть на героев книги с другой точки, увидеть то, чего, может, сам в книге не замечал. До меня доходит некоторое эхо творческого процесса.
Недавно Кирилл Серебренников прислал песню из фильма на мои стихи, и сказать, что я обалдел, — это не сказать ничего. Незамысловатый текст спет, сыгран невероятным образом. Всё же актеры и музыканты — удивительные люди, переживать чужой текст так, как автор, может, не переживал, ну, это не одну душу нужно иметь, а несколько.
— Экранизации часто обвиняют в пресловутом «книга лучше». Не боитесь за репрезентацию своего романа?
— Боялся бы, но это не тот случай. Мне удалось поговорить с Кириллом Серебренниковым, и, кажется, нас цепляют похожие вещи, в том числе какие-то визуальные моменты. Надеюсь, книга и фильм окажутся этакими сообщающимися сосудами. Но в любом случае, сопоставление неизбежно, найдутся как сторонники фильма, так и сторонники романа. Посмотрим.
— Просто пофантазировать. Каким режиссёрам доверили бы экранизацию «Отдела» и «Опосредованно»?
— Экранизацию «Опосредованно» абсолютно не представляю. «Отдел» — да. Там персонажи что-то делают, ведут длинные беседы. Но это должен быть режиссёр из России, чтобы, знаете, без клюквы, чтобы не получился американский «Доктор Живаго», где люди ходят по чистым декорациям в чистых тулупчиках.
— В «Опосредованно», буквально на первых страницах, есть фрагмент с возмущением тем, что сигареты и алкоголь, несущие реальный вред здоровью, разрешены, а за распространение стишков можно загреметь на пять лет. Не на страницах книги, в жизни вас это возмущает?
— Разумеется. Меня сильно удивляет несопоставимость причиненного вреда наказанию. Напиться и переехать школьника на пешеходном переходе на скорости 110 километров в час — при нужных знакомствах, ну, можно и условным сроком отделаться, а то и вовсе родители школьника еще и должны останутся. Это ни в какие ворота. А за репост можно и пять лет получить, хотя это всего лишь буквы на экране монитора, какого-то, вон, учителя за проукраинское стихотворение лихо закрыли, а слова какого-нибудь чиновника о том, что народ, пострадавший от наводнения — сплошь пьянь, — ничего. Пожурили и оставили на должности.
— Что ещё вас раздражает в сегодняшней реальности?
— Один засидевшийся у власти человек, которому пора на пенсию.
— Сейчас русскую литературу порой обвиняют в отсутствии масштабной проблематики, отсутствии того, что в США называется great american novel («великий американский роман» — прим. «Афиши Нового Калининграда»). Вы к этому как относитесь?
— Это следование моде не идет на пользу литературе. Множество тем обыгрывается с позапрошлого века. Вот цитата из Лескова: «— Писано, — говорит она, — будто было про это, а ей непременно это нужно: она дошла по книжке Пельтана, что женщины сами виноваты в своем уничижении, потому что сами рождают своих угнетателей. Она хочет, чтобы дети в ретортах приготовлялись, какого нужно пола или совсем бесполые. Я обещал ей, что ты насчет этих реторт пошныряешь по литературе и скажешь ей, где про это писалось и как это делать».
Год спустя думаешь, а что это вообще было? Помните, были детские каминг-ауты, сейчас другая повестка, вылезшая из восьмидесятых — экология, впору доставать актуальные на то время повести и романы из журнала «Молодая гвардия» про честных лесников и принципиальных экологов, борющихся против выбросов. Плюс борьба за перемену пола в детском возрасте, потом эта мода схлынет, выплывет еще какая, потом придет волна судебных исков выросших детей, пол которых поменяли в дошкольном и младшем школьном возрасте, затем еще какое веселье внезапно станет модным.
Это не помню уже где, на каком-то новостном ресурсе с возможностью комментирования вывесили новость «Автор „Голодных игр“ анонсировала выход приквела к серии своих романов». И первый коммент: «А еще у нее кончились деньги». Эти насквозь лубочные истории жизни и успеха, похожие на агитки книги, которые спешат экранизировать, пока не схлынула повестка. Не знаю. Это не литература, это больше про умение встроиться, уловить, как выпускались серии романов для детей, пока юные читатели ждали последних книг о Гарри Поттере, как спешно это все экранизировалось с некоторым даже ожесточением на фоне неизбежного монохромного экрана, лезущего в глаза, как пластилиновые, или кукольные чудовища более ранней эпохи зрелищного кинематографа. Это данность, но это печальная данность.
— Только недавно вы вернулись с книжного форума во Франкфурте-на Майне. Вместе с другими писателями представляли там Россию. Есть мысли, какое место сейчас занимает русская литература среди мировой?
— Ой, главное, что она пока существует, главное, что ей в самой России интересуются.
Беседовала Алина Белянина, фото — Виталий Невар, «Новый Калининград»
© 2003-2024