В Калининградском зоопарке 27 февраля прошла встреча с создательницей первого в России реабилитационного центра для морских млекопитающих «Тюлень» Лорой Белоиван (6+). «Новый Калининград» публикует фрагменты ее рассказа о бесцеремонности дикой природы, влиянии социальных пертурбаций на благотворительность и о том, что ответственность за жизнь взять гораздо легче, чем за смерть.
Об истории помощи диким животным
— История оказания помощи диким животным в мире не такая длинная, как многие думают, в то время как помощи домашним животным под 200 лет: это и королевские общества в Европе, и приюты для старых охотничьих собак, которые были и в царской России. Что касается диких животных, следует помнить, что оказание им помощи происходило ещё и в полях <...>, но это касалось охотничьих угодий и работы охотоведов. <...> Реабилитационные центры возникли всего лишь в середине прошлого века. Старейшему из них сейчас лет 70, это английский рехаб морских млекопитающих.
— В России реабилитационных центров для диких животных не было до 1990-х годов. <...> Самая главная причина — история Советского Союза со всеми социалистическими нормативами и запретами на любую частную инициативу, в том числе и безвозмездную. То есть в единичных случаях, понятно, люди всегда спасали птиц, ёжиков, даже каких-то хищников. Все знают эти красивые истории про спасение волка, который потом узнал своего спасителя в лесу. Где легенда, а где правда? Об этих делах нигде не было написано, они просто делались тихо и скромно.
— Насколько я могу судить, первым [в России] был центр по спасению медвежат в Тверской области. Он существует до сих пор. Ну а дальше уже пошло-поехало. Примерный ровесник этого рехаба — реабилитационный центр по спасению амурского тигра у нас на Дальнем Востоке в Приморье. <...> Сейчас реабилитационных центров для диких зверей в России по разным данным от 70 до 120 <...>. Тем не менее реабилитационных центров не хватает. И сейчас, наверное, будет образовываться лакуна, когда этот дефицит какое-то время не будет заполняться в силу исторического момента. Потому что на пике социальных пертурбаций обычно благотворительность замирает. <...> Все рехабы, которые специализируются на спасении диких животных, как в России, так и в мире, вырастают из частной инициативы и ни в одном из них нет государственного участия кроме как на уровне грантов, льготного предоставления земель или просто как регулятора.
О карательном и приветливом законодательстве
— Когда мы только начинали работать в 2007 году, никакого закона о деятельности реабилитационных центров даже близко не было. В законе было написано три километра текста про то, что животных нельзя изымать из природы без разрешения соответствующих организаций. Ситуация стала меняться с 2018-2019 года, когда появился пункт «за исключением случаев, когда животное оказалось в ситуации, угрожающей жизни». И этот маленький пунктик поменял ситуацию кардинально. С того момента изменилось законодательство в отношении нас. Из сугубо карательного оно стало более приветливым. С той поры мы не обязаны спрашивать разрешения [об изъятии животного из дикой природы]. Мы должны в трехдневный срок уведомлять Росприроднадзор о том, что у нас появилось животное, вести документацию. Собственно, что мы и делали раньше.
Об этических противоречиях
— Самый главный момент, который этически и морально отличает рехабы от организаций, где животные используются в коммерческих целях, это их возвращение в естественную среду после оказания помощи. Реабилитационный протокол очень сильно отличается от протоколов лечения и оказания ветеринарной помощи, которая, конечно, занимает определенное место в нашей деятельности. Со здоровыми животными мы дел не имеем. Как только животное выздоравливает, мы ему тут же говорим до свидания. Весь остальной период занимает адаптация зверя к условиям, в которых он окажется.
Реабилитацией занимаются некоммерческие организации, и закон запрещает нам вести коммерческую деятельность <...> Мы даже значки не продаем на всякий случай. Это будет считаться прибылью. Если кто-то имел дело с некоммерческими видами деятельности, знает, насколько все сурово. И если вы где-нибудь, проходя мимо, увидите вывеску «реабилитационный центр» — слонов, жирафов, тюленей, крокодилов, ежей... И при этом будет написано «входной билет — столько-то», это значит, организация занимается коммерческой деятельностью, и там есть, где покопаться. Как правило это наши антагонисты, которые заинтересованы в том, чтобы оставить себе вылеченное животное. Это особо актуальная тема для реабилитации морских млекопитающих, потому что это страшно выгодная история. И прикрытие «мы его спасли, а потом мы оставили себе» — главное этическое противоречие.
— Реабилитационные центры —это всегда возвращение животных в естественную среду обитания. Это главная цель, пункт номер один устава по всему миру. Поэтому, когда, допустим, дельфинарий на Байкале говорит, что мы спасли [дельфинов], а потом они танцуют с фуражками и автоматами... <...> Спасти может любой. Ты попробуй выпустить, сохранив его диким, неприрученным, способным добывать себе еду.
О невозможности делегировать
— Когда мы впервые в своей биографии столкнулись с необходимостью оказания помощи тюленю, мы не смогли нигде в России найти информацию, как это делается. Ни одного специалиста на расстоянии не то что что вытянутой руки, но и телефонного шнура или интернетной волны не было. Нам просто пришлось стать такими специалистами. [Первый] тюлень у нас умер не от истощения, не от неизлечимой болезни, а от анафилактического шока. Это было абсолютно несчастный случай, стечение обстоятельств. Тем не менее зачатки положительного опыта были.
Я посмотрела статистику за предыдущие годы. Она показала два-три случая [в год] обращений жителей Владивостока в ветклиники по поводу найденных не очень жизнеспособных тюленей. В общем, эта статистика показала, что имеет смысл в этом направлении покопать <...>. Нам пришлось искать информацию. Делегировать мы никак не могли, потому что просто было некому. Как выяснилось позже, абсолютно все реабилитационные центры мира организовывались именно по этому сценарию: шел человек, нашел животное, которое нуждалось в помощи, страшно ему сочувствовал. Как оказать помощь, он не знал. Он искренне хотел делегировать эту ответственность специалистам, но специалистов не оказалось. И незаметно для себя человек оброс информацией, как это делается.
О том, как меняется отношению людей к спасению диких животных
— Прошло-то совсем немного лет [после начала работы нашего центра]. Наверное, году в 2011-ом нам позвонил первый браконьер. Браконьер, потому что на севере Приморского края в глухомани и тайге единственное, чем может заработать себе человек на пропитание, это нелицензированная охота и рыбалка. Так вот он позвонил и сказал: «Это вы тюленей спасаете? У меня тут тюленчик маленький». <...> Это совершенно знаковое событие. С той поры все, что к нам попадет с севера края, это животные, которых спасли рыбаки и охотники, у которых не было принято их жалеть.
— Когда это стало социально одобряемым поведением, я честно говоря, не уловила <...> У меня такое ощущение, что как по щелчку — раз — и изменилось отношение. Cейчас уже очень странно себе представить, чтобы кто-то сказал: «Чего вы с ними возитесь? Зачем вы так делаете?». Не спрашивают, наверное, уже лет десять.
О естественном отборе
— [У нас] бывает два животных за сезон, бывает двадцать, и за двадцать тоже бывает. Плюс контрольные выезды, когда мы приезжаем посмотреть, что происходит, а животное уже погибло. К сожалению, так очень часто бывает. Например, после штормов с черепно-мозговыми травмами. Мы берем всех, кого находим, обезболиваем. Эвтаназию мы не делаем — все время остается надежда. Если суждено, то суждено, пусть [уйдет из жизни] хотя бы в гуманных обстоятельствах. Вообще природа очень бесцеремонная и злая дама. И, допустим, птицы налетают на еще живого зверя. И мы лишаем птичек радости.
— Биологи старой школы обвиняют нас в том, что мы вмешиваемся в суть естественного отбора и таким образом вредим популяции, из которой не выбывает слабое звено. Это очень-очень старая теоретическая база. <...> Понимаете, невозможно такими силами, как реабилитационный центр, повлиять на судьбу популяции. Все рехабы мира имеют дело с индивидуальными личностями зверей. Ни один рехаб не влияет на популяцию и не ставит себе задачу спасти вид. Мы оказываем помощь именно вот этому животному, которое нуждается в ней здесь и сейчас. Рехаб — это в большей степени гуманистическая структура, которая и не могла, наверное, возникнуть раньше, чем в середине прошлого века. Потому что гуманизация общества тоже произошла скачкообразно, после Второй мировой войны.
— Люди в своем желании того-то спасти не должны быть одинокими, они не должны сами оказываться без помощи. Когда у человека есть запрос «я хочу спасти», это очень-очень хорошо, если рядом есть специально обученные люди, готовые взять на себя ответственность за это животное. Не только за его жизнь, но и за его смерть. Далеко не каждый человек на это способен. Было бы очень глупо ждать от среднестатистического гражданина самопожертвования, самоотречения, готовности принять чью-то смерть на себя. Жизнь принять легко. Смерть — это тяжелая история, это травма. И поэтому реабилитационные центры — это такая промежуточная институция между человеком, желающим причинить добро слабому, и между господом богом, наверное.
О том, что животным не скрыться от человека
— Даже если мы живем, не оставляя после себя никаких следов, никаких мазутных пятен и так далее... Наша хозяйственная деятельность распространилась так далеко, что наш ареал пересекается с ареалом диких животных практически уже всеми возможными линиями. <...> Деятельность человека везде есть. Это и хорошо, и плохо.
— Хорошо, потому что бессердечная природа, ей отсей 50% сеголеток и все. В первый год жизни умирает 50% тюленят. 10% из них умирает на лежбище, а 40% - по другим причинам. Но тут внезапно оказывается, что человек-то вот он. И не естественный ли это отбор в своем нынешнем виде? Поскольку умирающее животное или животное, которое можно спасти, оказывается в поле зрения человека, у которого морально-этический выбор предрешён: он встретился с существом, которое нуждается в помощи здесь и сейчас. И человек, чтобы оставаться человеком, не может пройти мимо. Человеку предопределено оказывать помощь слабому. И вот она точка пересечения. Это хорошая сторона истории.
А плохая в том, что мы не можем жить так, чтобы не оставлять следы. Дело в том, что самка опознает своего детеныша по запаху. У них два опознавательных момента. Первый — это голос: самка издаёт крик, детеныш отвечает ей. И контрольная проверка — это обнюхивание. И, если вмешался посторонний запах, самка детеныша уже не опознает. Самки тюленей не выкармливают чужих детей. Чтобы впитать чужой запах, тюленёнку достаточно поползти в полосе прибоя после таяния льдов. У нас зимой очень много рыбаков выходят на лед. Часто они выезжают на лед прямо на машинах. С машин капает, подтекает. С таянием льдов всё это попадает в воду, а потом — на берега репродуктивных лежбищ, где рождается 80% популяции ларги.
Еще один антропогенный фактор — это отсутствие очистных сооружений. Когда тюлени начинают питаться самостоятельно, они едят ракообразных — корм, за которым не надо бегать. Но весь придонный корм подвержен бактериальному заражению, если он находится в местах, где происходит массовый слив нечистот. У нас практически все «городские» тюлени, живущие близ поселений, они все приходят заражённые. Это животные, которые не выживут сами, потому что им нужно хотя бы антибиотик подавать.
О том, что Дарвина неправильно поняли
— Дарвин написал свою книжку «О происхождении видов» и примерно 140 лет после этого был абсолютно неверно трактован. Все переводили и трактовали один из его главных постулатов как «выживает сильнейший». На самом деле все не так. Выживает не сильнейший, а максимально адаптивный. И Дарвин дает расшифровку этого понятия. С одной стороны, это способность адаптироваться к погодным, природным и прочим явлениям, а с другой, что очень немаловажно, это способность адаптироваться к соседству с другими видами.
— Дарвин имел ввиду не только животных и не столько животных. Он говорил о человеке. И в его теории полового отбора он просто проследил взаимосвязь добродушия и полового преимущества. И Дарвин развил теорию максимального благоприятствования к половому размножению с теми партнерами, от которых не надо ждать беды, укусов, грызни. И эту теорию он экстраполировал на людей, и ей в общем-то нечего противопоставить кроме того, что, наверное, человечество делится на две части — одни сильные, другие эмпатичные. Дарвин не использовал термин «эмпатия», он говорил «человек сочувствующий» и утверждал, что за человеком сочувствующим будущее.
Фото: пресс-служба Калининградского зоопарка, Виталий Невар / Новый Калининград
© 2003-2024