Стихи без карточек и песни без ностальгии: Лев Рубинштейн в «Катарсисе»

«Афиша Нового Калининграда.Ru» побывала в книжном магазине «Катарсис» на творческой встрече с российским поэтом-концептуалистом, публицистом и эссеистом Львом Рубинштейном, послушала, как он читает свои тексты (на этот раз без карточек), поет песни военных лет (без ностальгии и патетики) и отвечает на вопросы читателей.

В самом начале вечера в книжном магазине «Катарсис» (это тот, который еще называют «Книги и ноты» и который находится на месте бывшего клуба «Репортер») автор текстов (назовем его так) Лев Рубинштейн коротко рассказывает программу. «Сперва я немного почитаю из „картотеки“, потом другие тексты, потом отвечу на вопросы, а потом, может быть, мы попоем, а может быть, и не будем петь». Около книжных стеллажей стоит фортепьяно, в зале сидит художественный руководитель оркестра «Klezmasters» Лев Сандюк, который вместе с Рубинштейном может сыграть и спеть: у них есть совместная программа исполнения довоенных, военных и послевоенных песен.

Льва Рубинштейна и Льва Сандюка в Калининград пригласил Виктор Шапиро на фестиваль культуры и знаний «Меасэф» («Собиратель»). Сам Шапиро выходит на сцену один раз: здоровается с залом, рекламирует книги Рубинштейна, желает приятного вечера.

Всё идет по запланированной программе. Сперва Лев Рубинштейн читает те тексты, которые принято и которые привычно называть «стихами на карточках». Кажется, что для начала нужно рассказать, что такое «стихи на карточках». Если объяснять совсем просто, то для начала представьте или вспомните библиотечные каталожные карточки. В семидесятые годы Лев Рубинштейн работал в библиотеке и постоянно вместо блокнота для черновых записей пользовался ими. Под влиянием работы с этими карточками и был создан жанр «картотеки», который включил в себя и прозу, и поэзию, и драму, и визуальное искусство, и перформанс.

В какой-то момент стало понятно, что тот фрагмент текста, который записан на карточке, является единицей высказывания. Визуальный образ карточки словно выравнивал, превращал размещенный на ней текст в единицу ритма. Были карточки «звучащие», то есть с текстом, были карточки «немые», то есть без единого слова. Раньше чтения «картотеки» происходили таким образом. Кто был несколько лет назад весенним днем на чтениях Рубинштейна во Фридландских воротах, то вспомнит сразу. Вот сидел за столом человек, внешне вполне похожий на классического библиотекаря, перед ним лежала стопка карточек, человек брал самую верхнюю, читал то, что написано на ней, потом брал следующую и так далее. Читал все это, казалось бы, монотонным голосом, но вокруг стола, за которым сидел, каким-то незримым образом оживали и говорили. Вот вам пример чтения как игры. Или чтения как представления. На столе в «Катарсисе» стопки карточек нет, все читается из книги, но по-прежнему ощущение того, что «всё оживает».

После — чтение ироничных, прозаических текстов из сборника «Знаки внимания», потом ответы на вопросы, потом аплодисменты. Потом Рубинштейн говорит: «Спасибо, я хочу, чтобы Лёвушка поиграл», и Лев Сандюк садится к фортепьяно, начинает играть «Случайный вальс», потом играет «У черного моря», и эту песню уже поет Рубинштейн. Потом девушка из зала просит: «А можно еще, пожалуйста, „Горит свечи огарочек“» — и все вместе уже поют эту песню. В этом пении нет ни ностальгии, ни тоски, ни патетики, в них нет ничего от, допустим, «Старых песен о главном». Просто все рады, что все живы и наконец, встретились, и теперь так спокойно и от этого немного щемяще поют хором, собравшись за столом на тесной кухне, на коммунальном или на семейном празднике.

---

О качестве текста и привычке перечитывать

 — Кто-то пишет стихи с детства, а я стал себе позволять заниматься этим только на последних курсах учебы. Я как-то сразу понимал до этого, что хорошо не получится, а плохо мне не надо. И конечно, поначалу мне все это не нравилось. У меня был набор примерно из четырех поэтов, и мои стихи как-то по очереди были на что-то похожи: то на Мандельштама, то на Заболотского. И только с середины семидесятых годов я стал делать то, что мог подписать своей фамилией.

Девушка из зала спрашивает о том, как Лев Рубинштейн справляется с потоком современной литературы и что ему нравится читать самому.

 — Как я справляюсь с потоком современной литературы? Я никак не справляюсь, просто потому что в последнее время мало читаю. Я не ощущаю себя обязанным следить за новинками: что-то мне нравится, что-то нет, а, как говорится, «быть в курсе» мне не нужно, я и так в курсе.

В последние несколько лет у меня снизился интерес к новинкам. Я люблю перечитывать и считаю, что лучшее чтение — это чтение несколько раз. И при чтении чего-то впервые у меня есть надёжный критерий, хочу я это перечитать или нет. А если мне захочется прочитать роман, то я возьму «Анну Каренину» Толстого или «Процесс» Кафки и так далее… То есть я возьму настоящую книгу, а не четыреста страниц разных букв.

Я вообще люблю документальные литературные жанры: письма, воспоминания, дневники. Мне сейчас интереснее читать нон-фикшн, чем фикшн. Есть замечательная книга «Записи и выписки» Михаила Гаспарова, которую можно читать абсолютно с любого места. А если говорить о последних понравившихся мне книгах, то это «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова. Вообще, мне очень нравится, когда прозу пишут не прозаики, а люди, наделенные другим знанием: историки, филологи, математики.

О чтении «без карточек»

— Причина у этого чисто практическая. Во-первых, у меня самой картотеки осталось мало, почти все попало в частные коллекции; во-вторых, все это возить по стране не очень удобно. И потом мне кажется, что сегодня не так уж важно представлять эти тексты именно в виде картотеки: многие и так знают, как это выглядит в оригинале, к тому же тексты многократно изданы в обыкновенном книжном виде и стали пригодны для «плоского» чтения. Хотя есть несколько текстов, которые если и читать вслух, то именно в карточном виде: там важен именно момент перелистывания, паузы обозначены пустыми карточками и так далее.

Об ублюдстве и постмодернистской эстетике власти

Молодой человек задает вопрос, предварительно пересказывая реплику Льва Рубинштейна из интервью «Радио Свобода»*: «Вы говорили, что в Советском Союзе было много ублюдства, только его никто не замечал. Мне кажется, что сейчас этого ублюдства тоже хватает. Как вы считаете, что нам, молодым людям, с этим всем делать?».

 — Я был молодым человеком, который жил среди ублюдства — оно было просто другим, но его было ничуть не меньше. Я и мои друзья выросли не в золотом веке, но ведь как-то выросли и сохранились. Мы просто живем в такой стране. И с нынешним ублюдством тоже нужно как-то справляться, а как — это уже каждый решает для себя сам.

Ноги этого «ублюдства» растут из очень давней истории, и были эпохи, когда это «ублюдство» проявлялось в меньшей степени, просто назывались эти эпохи по-разному. Например, «оттепель». Это время было исключительно хорошим на контрасте со сталинским временем, оно было относительно свободным. Я в то время был ребенком, подростком, но даже я просто кожей чувствовал этот воздух свободы. А что касается моего старшего брата и его друзей-студентов, то многие из них слишком буквально поняли эту «свободу», кого-то даже за что-то посадили. Но тех маленьких репрессий никто толком и не заметил, потому что сажали десятки, а из лагерей выпускали миллионы.

Сейчас ублюдство стало заметнее, потому что нет такой официальной идеологии, которая была в советские годы. Сейчас вши вылезли из-под одеяла, а тогда они все были под одеялом, которым был марксизм-ленинизм и прочая фигня, которой морочили головы. Как я однажды написал: «Маски сняли, а лица не поменяли». Или: «Земную жизнь пройдя до половины, увидеть впереди все те же спины». 

Мы живем в эпоху, когда всё смешалось, всё свалено в одну кучу, коммунисты, антикоммунисты, православные и так далее. Сегодняшняя власть — это проявления постмодернизма в чистом виде. А означающее подменяет собой означаемое». Например, одна депутатка с очень важным видом говорит: «Как это у России нет никакой национальной идеи? Есть! И эта идея — сама Россия». Вот что это значит? Да ничего не значит.

Знаете, сразу вспоминается старый анекдот. Две женщины едут в поезде, у одной на пальце кольцо с большим бриллиантом, а другая женщина этот бриллиант разглядывает. «Я вижу, что вас интересует мое кольцо?» — спрашивает владелица камня. «О да, я впервые вижу камень такой чистоты», — отвечает соседка. «Да, это известный бриллиант Рабиновича, но его сопровождает страшное проклятье» — «Какое же?» — спрашивает соседка, настраиваясь на интересную историю. — «Сам Рабинович».

Об интонации разговоров о войне

— Конечно, во время моего детства интонация разговоров, рассказов о войне была другой. Я рос среди тех людей, которых так или иначе задела война. Моя мама со старшим братом были в эвакуации. Дома и в близком окружении много говорили про эвакуацию и очень мало про фронт. Вообще, настоящие фронтовики очень мало говорили о войне, точно так же, как и репрессированные мало говорили о лагерях. Весь героический флёр появился намного позже.

Все мужчины, окружавшие меня, плюс-минус воевали. Они все были молодые, абсолютно разные, и к ним во времена моего детства и юности не было специального отношения. А какое было отношение? Просто так случилось, на их поколение свалилось несчастье… Никакого геройства. Еще было очень много инвалидов, тоже сосем молодых. В нашей коммуналке из восьми мужиков инвалидами были двое: у одного руки не было, у другого ноги. Тот без руки был гениальным молодым ученым, как его звали, я не помню, но помню этот пустой рукав, который все время был засунут в карман брюк.

Я повторюсь, но тогда война и разговоры о войне были лишены глянца. День Победы же вообще долго вообще не праздновали. 9 Мая стало развернутым праздником при Брежневе. И это понятно: каждое поколение новых начальников присваивает себе победу и считает себя победителями. А нынешние празднования, все эти полосатые ленточки, парады — они не имеют отношения к празднику, я называю это «победобесием».

Если продолжать говорить о том времени и интонациях, то есть вообще отдельная история — это дети войны, поколение моего старшего брата. Он родился в 38-м году, война закончилась, когда ему было семь лет, и на всю жизнь у него сохранилась эта привычка: собирать со стола крошки. Он сам не замечал, что их собирает, так рефлекторно у него это получалось. Еще брат рассказывал, что самое вкусное, что он ел в своей жизни вообще, — это торт, который приготовила мама одной девочки со двора на день рождения. Торт был из картофельных очистков, маргарина и сахарина, какой-то розой из чего-то сделанной украшен. Не торт, а какой-то восторг, как говорил брат. И сильнейшее впечатление на него произвела американская тушенка, которую он попробовал всего один раз в жизни. А когда в начале 90-х поехал в Америку, то стал искать в супермаркетах ту самую тушенку и был разочарован, что ее нигде нет.

Текст — Александра Артамонова, фото — Денис Туголуков

* Общество с ограниченной ответственностью "Радио Свободная Европа/Радио Свобода" — Организация внесена Минюстом в реестр иностранных средств массовой информации, выполняющих функции иностранного агента.