Андрей Кураев: в любой структуре есть люди, которые платят налог лояльности

Лекция протодьякона Андрея Кураева на IV постинтеллектуальном форуме имени Франца Кафки и Джорджа Оруэлла называлась «Две нравственности. Правда в глазах смотрящего». Почему любая революция становится консервативной? Почему основной страх современной церкви — это страх профанации? Почему в любой современной структуре есть люди, готовые платить налог на лояльность и соглашательство? Где проходит грань между тем, что допустимо терпеть, а что — нет? «Новый Калининград.Ru» выбрал наиболее яркие тезисы из выступления отца Андрея.

Почему любая революция становится консервативной? Это для меня одна из самых интересных исследовательских тем, которой я никогда не займусь, но надеюсь, что этим займется кто-нибудь другой. Есть несколько примеров. Например, как получилось, что христианство, рождающееся в проповедях свободы, стало самой догматической религией мира? Или реформация, которая рождалась как отрицание и порицание традиционных авторитетов, но очень скоро породила эпоху пуританизма.

Третий аналогичный пример — это эволюция советской жизни. От «всё дозволено», от свободы брака до вызовов на партсобрание по доносу жены за подозреваемую неверность и так далее. Как происходит обретение новых норм или обращение к старым?

Мне кажется, это очень интересно проследить. Особенно много материала дает ХХ век, постреволюционный период, новая советская норма создается, фиксируется. Я буду говорить о том, что мне близко знакомо.

Но для начала мне хотелось бы объяснить слово «религия». Смотрите, есть слово, которое современному человеку должно быть понятно — это «йога». В санскрите оно означает то же самое, что и слово «религия» в латыни — связь. Есть всем известный персонаж, довольно интересный культ — Баба Яга. Известно, что у нее крючковатый нос, нос хищной птицы, даже падальщика, она любит питаться добрыми молодцами, она живет где-то на опушке. То есть она живет на границе жизни и смерти, космоса и хаоса. Она старуха, которая не стареет и не умирает. Баба Яга — это наш праславянский хоррор, тот персонаж, который соединяет мир мертвых и живых. В эпоху курганов в них находятся статуэтки богинь — фигурки, в которых подчёркнуто женские признаки плюс крючковатый нос. В ту эпоху был ныне забытый способ погребения: труп кладут на каменный помост, на каменный стол с одной ножкой, чтобы до тела не смогли добраться крысы и мыши, прилетают птицы, склёвывают плоть и возносятся в небо. Считалось, что так происходит трансмиграция, вознесение элементов земных в небесный мир. В более поздние времена это же самое будет прикрыто обрядом кремации — огненная стихия перемещает плоть земную в небо.

Йога — это именно связь неба и земли, связь людей между самой собой, связь с самим собой и так далее.

Религия — это действия человека, убежденного в существовании надчеловеческого духовного мира. Заметьте, что я не говорю Бог, потому что тогда буддизм или шаманизм мы не сможем включить в это определение, потому что не важно, как он его называет — может быть, вообще зеленые человечки или инопланетяне, но это еще не религия, а некое религиозное представление. Религия там, где есть действие, смысл которого в установлении контакта с этим надчеловеческим духовным миром. Это действие называется обрядом, смысл которого в том, чтобы энергию более высокого уровня, энергию этого высшего мира привлечь в наш мир.

Следующий тезис, который роднит все религии, о том, что в мире произошла катастрофа, но почему она произошла, мы не знаем. Просто что-то пошло не так, и в итоге мы живем в мире иллюзий. Диагностика совпадает: мы умираем. Мы смертны, мы несвободны, мы слепы: не видим Бога, другого человека, добра и зла, законов природы. Вы сейчас даже меня не видите, вы видите только кусочки моего будущего трупа. Такова принципиальная симптоматика нашей болезни. Разные религии будут предлагать разные способы исцеления. Но главный рецепт преодоления будет одним: чтобы преодолеть болезнь, надо восстановить связь с первоистоком. Но как?

Сегодня очень часто путают религию и социологию, религию и мораль и так далее. Изначально религия решала принципиально внеэтические проблемы. Физик работает по ту сторону добра и зла: атомная бомба могла быть изобретена и для нацистской Германии, и для Советского Союза, и для любой другой страны. То же самое и с религией.

Религия находится по ту сторону добра и зла. Мы помним, что в Хогвартсе (школа волшебства из книги Дж. Роулинг «Гарри Поттер») есть факультет Слизерин: там не очень хороший колдун учит разным технологиям, в том числе и запрещенным смертельным заклинаниям: вы так не делайте, но если что, то вот это делается вот так. Магия тоже находится по ту сторону добра и зла. Есть занимательный пример из жизни одного малого этноса Сибири. Вот представьте, у вас заболела дочка, вы обращаетесь к шаману, просите его сделать камлание и исцелить ребенка. А шаман не хочет. Трудно сказать почему, но не хочет. Что вы тогда должны сделать? Вы должны осмотреться в юрте шамана и увидеть, где у него висит бубен, улучить секундочку и шандарахнуть кулаком в этот бубен. Всё, после этого шаман обязан работать. Почему? Потому что на звук бубна духи все равно слетятся, а за ложный вызов, понимаете, что будет? Ты что, пацан, с рельсов сошел, серьёзных пацанов беспокоишь? И не важно, с каким сердцем шаман это все будет совершать.

Так и Алексей Лосев, русский философ, говорил о древних римлянах: римлянин не столько верит, сколько не доверяет своим богам, но именно поэтому старается чрезвычайно аккуратно и пунктуально исполнить свои ритуальные обязанности.

Исполнением ритуальных обязанностей, вот чем изначально занимались люди. А этика и мораль здесь уже ни при чем.

Религия есть там, где есть вопрос о смерти. Где есть предположение, что весь я не умру и, может быть, действия, предпринимаемые мной здесь, окажут воздействие на мое существование там. Построить богатый дворец или десять девственниц сжечь для моего посмертного существования. Но при чем здесь этика, когда решаются вопросы эффективности?

В период, который немецкий философ Карл Ясперс назвал «осевым временем» (4–6 вв. до нашей эры) происходит то, что в религиоведении можно назвать кармической революцией.

В это осевое время рождаются буддизм, греческая философия, пророки Израиля: то есть в разных регионах мира независимо друг от друга происходит одно и то же — сращивание религии и этики. Господь говорит в это время: «Я ненавижу праздники ваши, презираю жертвоприношения ваше. Вот жертва, которую желает Господь: приюти нищего, накорми вдовицу». В то же время в Греции происходит путь от Ахилла к Сократу. Ахилл, как вы помните, это такой чувачок, которому пофиг, за кого сражаться, главное — совершить подвиг. Ахилл весь во внешнем. А у Сократа уже появляется личный демон, но демон не в христианском смысле, а демон как ангел хранитель, как что-то, что вдохновляет Сократа. Появляется голос личностной совести. Появляется понятие кармы.

До этого термин кармы был в ведах, но имел техническое значение. Он означал влияние богов на мое жертвоприношение. В осевое время вдруг оказывается, что важно не только то, что я делаю у алтаря, а важно то, что я делаю в светской жизни. И здесь я не могу не вспомнить слово «диалектика». Одна из последних новостей: в этом году при ВАК создан экспертный совет по присвоению ученых степеней по богословию. В либеральной части блогосферы принято возмущаться: «Кошмар, это клерикализация науки!». Я же могу сказать иначе, что это жуткая профанация богословия. Или возьмем преподавание в школах основ православной культуры. Кому-то кажется, что это клерикализация образования, а я, как автор учебника, скажу, что это ужасная профанация православия. Почему? Да потому что будет преподавать какая-то обычная Марья Ивановна, которая никогда никакому богословию не училась, в церковь не ходит, и что она расскажет в меру своего представления на своем светском языке светским детям?

Есть очень интересная штука. Она называется этос. По-русски это можно назвать культурным сценарием. Это то, что делают все, всегда и везде. Это то, что впитывают с молоком матери. Это некоторые предрассудки, различия между культурами и этносами.

Возьмем пример как тему сочинения. Рассмотрим такой сценарий, как отношение отца к маленьким детям в русской дворянской усадьбе конца 18-го начала 19-го века. Как отец участвует в их воспитании? Никак. Для этого есть нянька, потом кормилица, потом гувернер. Все воспитание заключается в том, что вечером в кабинет к papa гувернер приводит детишек, отец их целует на ночь, девочки делают книксен, мальчики — поклон, все, до скорой встречи. Прошли столетия, но наши мужики все как те графья. Сплошь и рядом: «Сыночек, вот вырастешь, будем вместе на рыбалку ходить, в баню. Я тебе все расскажу, а сейчас брысь к мамке. Не мешай мне, тут по телевизору футбол, Олимпиада».

Очень важный сценарий, из-за которого Россия стоит на грани распада, — это культура мальчишеской дворовой драки. В наших двориках долгая прелюдия к драке: на грязное слово отвечают другим дурацким словом, потом начинается исследование генеалогии своего оппонента по женской линии, потом — толкание плечами, потом — тычки, а потом махаловка. И уж не знаю, до чего нужно дойти, чтобы взять камень или нож. А у кавказцев мгновенное зажигание — на слово, сразу застрелю. Это серьезное различие, которое дает преимущество, но создает опасную атмосферу.

Мне доводилось читать дневники немецких офицеров, которые охраняли советских военнопленных и вспоминают, что их поражала культура труда русского человека. Она абсолютно непредсказуема. Никакими наказаниями, угрозами, побоями нельзя заставить сделать элементарные вещи. При том вещи не во славу Вермахта, а просто для себя — сортир на окраине лагеря вырыть. Хоть собак трави — не сдвинутся с места. А потом что-то найдёт, и они за ночь мост выстроят. Вот такая рваная трудовая ритмика. Говорят, природой нашей объясняется: долгая зима, короткая лето.

ЕС находится на грани распада именно из-за такого разрыва: немцам непонятна трудовая культура греков.

У итальянцев есть поговорка: в сиесту можно на улицах увидеть только англичан и собак. Когда я приезжаю в Грецию, мне непонятно, почему в обед ничего не работает. Ребята, вы по вечерам в своих кофейнях ноете и скулите, что денег нет, турист не идет, но что вы для этого делаете? Я полдня мечтал расстаться со своими деньгам, и вы мне не дали такого шанса.

Есть потрясающие культурные сценарии: культура старения, культура болезни, культура умирания. Как я отношусь к своей смерти, к своей старости? Это ведь очень важные вещи. В кармическую эпоху, в осевое время происходит перемена этих культурных сценариев. Перемена этоса.

Этос — это что-то неписанное. Это ощущение того, что «так делается», «так принято». Есть интересный контраст между этосом Евангелия и раннего христианства и между этосом исторического православия. Если внимательно читаете Евангелие, то заметите, что эти тексты очень оптимистичны: «Царство Божие подобно зерну, брошенному в землю».

Евангельский этос — это бросать зёрна в грязь. Или как напишет Марина Цветаева: «Солдаты! До неба — один шаг: Законом зерна — в землю!» А историческое православие вызывает страх, и прежде всего — страх профанации.

Вот Блаженный Августин в пятом веке пишет о человеке, который жил в городе, никогда не видел ни того, как сеют хлеб, ни того, как пашут поле, и вот он впервые оказался в деревне и видит, как крестьянин бросает зерна в грязь. И этот человек, мальчик, который в городе видел, как мать мелет муку и печет хлеб, понимает, что если он возьмет у матери запас зерна и разбросает его в грязь, то получит по голове. А что делать с этим крестьянином, он не знает. Он только знает, что крестьянин губит добро.

Страх профанации — это и страх, как бы чего не вышло.

Чтобы было понятнее: вот есть улица, на которой стоит старый забор, в котором появляются дыры. Что сделает мальчик, который проходит мимо забора и видит, что в нем появилась новая дыра? Он залезет в нее и посмотрит, что там. Что сделает бабушка, которая пройдет мимо и увидит эту дыру? Она перейдет на другую сторону дороги, потому что вдруг из этой дыры что-то выскочит. Может, бабушка и права — у нее за плечами большой жизненный опыт, в том числе и печальный.

В православии вышло именно так: в эпоху молодости бросались во все дыры, пробовали, искали и много интересного находили, а потом начался опыт — уберечь святыню от профанации. Страх профанации — это и появление иконостаса, который отгораживает алтарь от народа, появление системы постов: не пройдя долгую инициацию, ты не можешь участвовать в таинствах. Некая осторожность проявляется в историческом православии. Святыня, которая бросается в грязь — это профанация святыни и это освящение грязи. И наоборот.

Религия изначально не имеет отношения к этике. Но в осевое время происходит взаимное проникновение — этическая мотивация получает религиозное осмысление и наоборот. То есть теперь для моего посмертия важны отношения с моей тещей. Мой Бог меня спросит, что ты делал с людьми, и не только в храме, но и вне его. С той поры и пошло представление о том, что религия и этика едины. Но различие стоит помнить, как химик помнит, из каких элементов состоит то или иное вещество.

Отсюда будет кое-что понятно и о современной политической жизни. В латыни было слово, точно соответствующее ипостаси — «субстанция», по-русски «подлежащее». Греческое слово «просопон» равно латинскому слову «персона». Латинское «индивидум» — греческому «атом». Но почему из всех этих слов на трех языках было выбрано одно для обозначения тайны личности в средние века?

Если для меня личность — это мое лицо, то есть «просопон», то возникает рыцарская этика, понятие о чести: не трогай меня, не прикасайся к моему лицу, пощёчина в то время — страшная вещь. А на христианском Востоке личность — это сердце: я готов принять позу внешнего подчинения, но не трогай мои сокровенные убеждения, не лезь сапогами в мою душу.

Найдите, если заинтересуетесь, потрясающую статью Сергея Аверинцева «Византия и Русь: два типа духовности».

Из этого различия много чего следует, как положительного, так и отрицательного. С одной стороны, в православной культуре понятия чести и достоинства, то есть всего того, вокруг чего крутится правозащитная мысль, никогда не были ключевыми. С другой стороны — эта пресловутая вежливость западных продавщиц — это всего лишь форма равнодушия, чисто функциональное отношение. Слово «персона» в латинской языческой культуре по-русски будет значить «юридическое лицо». Ипостась становится персоной, когда вступает в отношения с другими, проявляет себя во вне: это правовое поле, давайте его регулировать. В этом есть огромные плюсы, но есть и соблазны.

Огромный соблазн — прийти к законодательной власти и начать создавать новую персону, нового человека, новую ткань социальных отношений, то есть социальную утопию. Отсюда и пафос теократии средних веков, отсюда и пафос Карла Маркса. Правда, в православии все же есть некое противостояние, есть убеждение, что есть такая глубина, до которой никакая власть не доберется.

Но если у человека есть ощущение вот этой внутренней глубины, то это значит, что он может быть равнодушным к тому горю, что на поверхности. Отчасти этим и мотивируется внутренняя убежденность многих церковных людей: давайте мы будем платить налог, налог лояльности, налог невмешательства, налог поддакивания, только, пожалуйста, не вмешивайтесь в суть нашей веры. И советское время это показало — ни на йоту символ православной веры не был изменен в советскую эпоху: не изменилось служение, осталось прежним богословие, а все эти слова вроде «Сталин — наш рулевой», ну и что, можно и соврать, к тому же это такая мелочь для религиозного человека.

В любой серьёзной общественной структуре всегда есть люди, которые платят налог лояльности. Они есть и в Большом театре, и в Академии наук, и в Академии художеств. Для того чтобы какой-то сумасшедший математик мог заниматься своим делом, президент Академии наук в Советском Союзе должен был быть членом ЦК КПСС, и этот президент должен был говорить что надо и подписывать. Только удивительно, что советским ученым это соглашательство не ставят в вину, а попам ставят.

«Вечность, быть может, опаснейший из мятежников», — сказал поздний Пастернак. Но в свое время Пастернак и Сталину стихи посвящал. Если есть ориентация на вечность, то есть и возможность упереться и сказать нет. А если есть виденье, что эта вечность просвечивает в частностях, в дробях, в отношении к человеку…

Несколько лет назад был потрясающий случай. Ходорковский сидел в читинской колонии. Там для него построили новый корпус и позвали одного батюшку — освятить. Этот батюшка оказался необычным: с тюремным опытом советского времени. Он пришел в эту зону, посмотрел и сказал: это нечеловеческие условия, я не буду освящать. Дальше началась долгая история, в общем-то позорная для церкви — батюшку лишили сана.

Но то, что нашелся священник, который сказал: нет, во имя Бога с человеком так обращаться нельзя — это подтверждение, что такая связка может работать. Но это редкость.

У нас не должно быть лишних иллюзий, что здесь можно что-то изменить внешней критикой. Как сказал Кант, из того кривого дерева, что сделан человек, нельзя сделать ничего ровного. Что-то надо терпеть, а что-то — менять. Как понять разницу между этим — это дело мудрости. Я до этого еще не дошел.

Текст — Александра Артамонова, фото — Алексей Милованов

Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав Ctrl+Enter

Текст: Александра Артамонова