В следующем году Калининградская область отметит своё 80-летие. К этому событию «Новый Калининград» запустил рубрику — «Воспоминания первых переселенцев». Это истории людей, приехавших в регион в конце 1940-х годов и ставших тут первыми советскими жителями. Мы рассказываем, как восстанавливались, переименовывались и заново заселялись разрушенные войной города, каким был быт, как выстраивались отношения с оставшимися в регионе немцами. В феврале мы рассказали о Вере Алексеевне Обрехт. Вторая история из новой рубрики — рассказ о детстве калининградца Владимира Рувимовича Загацкого.
Владимира Рувимовича привезли в послевоенный Кёнигсберг в годовалом возрасте, и детство он провёл в районе 1-й Шпандинен, а его отец пришёл на завод № 820 (сегодняшний судостроительный завод «Янтарь») старшим строителем кораблей. В 1968 году Владимир Загацкий окончил КТИ, после чего проработал там 55 лет. Он соавтор нескольких запатентованных изобретений, а также один из создателей клуба аквалангистов института (погружением с аквалангом он активно занимался с 1964 по 1970 год).
— До переезда в Кёнигсберг-Калининград ваша семья, насколько я знаю, успела побывать в не менее интересных местах. Расскажите об этих переездах.
— У меня есть фото, которое сделано в 1929 году в Астрахани. На нём мои дед Константин и бабушка Маня (её называли Марией Моисеевной) с четырьмя своими детьми: Рахилью, Михаилом, Иосифом и Рувимом — моим отцом. Когда дети подросли, дед завербовался на Север, в Тобольск, «чтобы навалиться всей тяжестью на пушную заготовку», как тогда в газетах писали. Из Тобольска дети начали по очереди разъезжаться: дядя Миша уехал в Ленинград, тётя Рая поступила в Московский пединститут иностранных языков (сегодня Московский государственный лингвистический университет — прим. «Нового Калининграда») и в итоге оказалась в Америке, а мой папа после окончания Ленинградской корабелки (Санкт-Петербургский государственный морской технический университет, имевший до 1990 года название Ленинградский ордена Ленина кораблестроительный институт — прим. «Нового Калининграда») уехал по своему желанию в Комсомольск-на-Амуре, где проработал девять лет и познакомился с моей мамой. Собственно, и я там родился.
Родня по материнской линии тоже активно переезжала. Мамин папа, Иван Георгиевич Ушаков, был коренной запорожец. Он заочно закончил Запорожский сельскохозяйственный институт вместе со своей дочкой, с маминой сестрой. С юности был механиком на речных пароходах, которые ходили по Днепру. Когда началась война, семья деда эвакуировалась в Нижний Тагил. Там мама начала работать. Потом по какой-то причине семья переехала в Комсомольск-на-Амуре.
— Как ваша тётя в Америке оказалась?
— Она занималась французским языком, и на третьем курсе к ним пришли товарищи, которые отобрали несколько человек и отвезли на подмосковную дачу, где проходили ускоренные языковые курсы. Через три месяца целую «коллекцию» девчонок отправили переводчицами в Испанию. Там тётя Рая встретилась со своим будущим мужем Николаем Ситниковым. Позднее их отправили в командировку в Вашингтон, где дядя работал в советском торгпредстве. Мой папа рассказывал, что приезжал во Владивосток проводить их на пароход — самолётами тогда через океан редко летали. После войны они вернулись в Москву, и дядя работал в Министерстве внешней торговли ответственным секретарём.
В 1945 году с фронта вернулись браться отца, Михаил и Иосиф. Дядя Ося погиб в 1947 году в Подмосковье, но он успел приехать к нам в Калининград погостить. Бегемота Ганса в зоопарке сфотографировал.
— Почему ваш отец не переехал после войны в Москву или Ленинград, а оказался в Калининграде?
— В декабре 45-го года он ездил в Москву. Ему не разрешили там остаться. В те времена правила были немного другие. Ему дали понять, что необходимо восстанавливать Кёнигсберг.
— По партийной линии его сюда отправили?
— Да, в партию он вступил то ли в 1940-м, то ли в 1941 году.
— На фронте он не был?
— Нет, у него трудовые ордена и медали, как говорится. Всю войну он строил корабли. Кстати говоря, в его практике такие вещи были, которые по сегодняшним понятиям вообще невозможны. Сегодня легче разработать новую вещь, чем найти готовую в море документации. А тогда к отцу мастер мог подойти и сказать: «Металл кончился». Отец отправлял его на склад, где мастер мог от его имени взять лист металла без лишней бумажной волокиты.
— Как проходил переезд семьи в Кёнигсберг?
— Сначала папа поехал один, чтобы понять, куда его посылают. Так сказать, на разведку. Было это либо в декабре 45-го, либо в январе 46-го. Так как завод «Шихау», который в середине 1945 переименовали в завод № 820, начал работать практически сразу после окончания боёв, все бытовые вопросы были решены очень быстро — нашей семье выделили домик на первом Шпандинене. Кстати, дату устройства отца на завод я сам узнал относительно недавно во время экскурсии со студентами на завод «Янтарь». Сотрудница музея рассказала, что никакого отдела кадров там поначалу не было. Просто нашли какую-то немецкую конторскую книгу, наклеили на неё название «Книга учёта личного состава завода № 820 г. Кёнигсберг» и стали вписывать тех, кто трудоустраивался. Мой отец туда вписан 12 марта 1946 года под номером 138. Вместе с отцом и я с мамой в таблицу занесены. Отца приняли на завод старшим строителем кораблей. Это был самый главный мастер, если проще. Обычный мастер занимался распределением работы и обеспечением инструментами. Строитель же ведает мастерами и распределяет работу между ними. Над отцом был главный строитель — есть и такая должность. Это целая иерархия.
Изучая книгу учёта, я заметил, что на работу на 820-й завод принимали практически из всех городов, где были судостроительные заводы. Сюда ехали и с Волги, и с Днепра, и с Черноморья, работали и немцы, правда, их в общую книгу учёта не вносили.
— Вы сказали про первый Шпандинен. Их разве несколько было?
— Да, второй Шпандинен состоял домов из четырёх всего, зато в третьем было много построек, там же была школа № 12, в которой мы потом учились, — сейчас её уже нет. А вот через дорогу на стройку новой школы мы бегали за песком и глиной для уроков естествознания. Ещё в третьем Шпандинене был хлебный магазин, где хлеб резали на вес при помощи специальных ножей, встроенных в прилавок. Помню, как продавщицы всё время спрашивали, не худая ли у меня сумка. За мукой надо было ходить к заводу и очередь занимать с ночи.
Сегодня первый Шпандинен — это улица Можайская, а тогда она отдельного названия не имела, и адрес был такой: 1-й Шпандинен, дом № 68. Дальше шёл 2-й Шпандинен, а по левой стороне улицы Суворова в начале 1950-х построили большое количество «финских» домиков и назвали это посёлком Ладушкинским. Но это всё названия тех времён, сейчас многое изменилось.
— Кто-то из родственников вслед за вашей семьёй в Кёнигсберг переехал?
— Мамин папа за нами с Дальнего Востока перевёлся. Потом ещё мамина сестра с мужем приехала — они рядом поселились, тоже на Шпандинене.
— Соседей помните?
— Они в основном были коллегами отца: рядом жили Ковальковы, Солины, военпред Травкин (он занимался военной приёмкой на заводе). У Травкина был роскошный автомобиль, с запасными колёсами в нишах по бокам. Ещё рядом жил будущий директор завода Анатолий Степанович Сидоркин. Но я не скажу, что в этом районе жила одна заводская элита — в доме напротив нас, например, жил телефонный мастер (он, кстати, провёл нам телефон).
— Можете описать ваше первое жильё в Калининграде?
— Дома, в которые все мы заселились, были построены чуть ли не в 1939 году, они были практически новыми. Немцы в них недолго успели пожить.
Целый дом отцу на троих человек дать не могли, поэтому к нам заселились дед с бабушкой (они жили на втором этаже).
Фото из семейного архива Владимира Загацкого
Дом поначалу отапливался кафельными печками, которые были встроены в стены и выступали на две стороны, на две комнаты. Когда у меня появился младший брат, родители из кухни сделали отдельную комнату, где мы с ним жили. До этого отец с дедом увеличили трубу над кухней, чтобы тяга была получше. Ещё они на развалках набрали труб и сделали дома котелковое отопление. Котелок стоял в подвале — его они тоже в развалке нашли и привели в порядок. Он был узкий и высокий, примерно с мой рост. Достаточно было вечером туда угля закинуть, и до утра нам хватало. Мне почему-то запомнилась фраза отца: «Чтобы дома было тепло, нам нужно пять тонн антрацита». Антрацит — это очень хороший уголь.
При доме был садик. Корову родители купили с самого начала, с 1946 года. Пока была жива бабушка (мамина мама Ольга Ивановна), мы держали эту корову. Я её хорошо помню, она была рыжая, и звали её Зорькой. Интересно, что корову я хорошо запомнил, а бабушку почти не помню. В памяти отпечатался только один эпизод с ней: я сижу у неё на коленях и хлопаю её по щекам.
Мама не работала, поэтому днём она ходила доить Зорьку в поле, а сарай для неё построил дед. Насколько я знаю, работала мама только до моего рождения, в Тагиле и на Дальнем Востоке. Году в 1948-м бабушки не стало. Моему брату было больше года, поэтому нужда в молоке отпала. Кроме того, так заниматься с коровой, как это умела бабушка, мама не умела, и родители Зорьку продали. С этого времени я иногда ходил с бидончиком за молоком через 10 домов, где у людей была корова.
— Помните, как корову продавали?
— Этот эпизод я очень хорошо запомнил, хотя мне года три всего было. Пришёл, значит, какой-то дядька. Он зачем-то вскочил корове на спину таким приёмом, каким через спортивного козла перепрыгивают. Зорька, бедная, даже чуть присела. Видимо, так он проверял, насколько корова здорова.
— Крупной скотины больше не держали? Поросят, например.
— Нет. Зато родители кур держали. Был у нас и свой барбос Тимка. Тогда вообще почти у всех были собаки. Наш, как и у многих, дворовый. Однажды он верёвку перегрыз и убежал за нами на Голубые озёра. А потом его куснул кто-то, и он взбесился.
— Вы немцев успели запомнить?
— Немцев на Шпандинене уже не было. Но я знаю, что жили они в бараках у проходной 820-го завода. В основном там были военнопленные, которые работали на заводе. Папа ходил со словариком в кармане (этот словарик у меня ещё сохранился) и, как он говорил, смог уже за три месяца изъясняться с рабочими по технической части и даже анекдоты понимал. Впрочем, он и в школе немецкий учил.
— Идиш он не знал?
— Ни папа, ни я языка не знали, но когда я был в гостях у бабушки с дедушкой по отцовской линии, то иногда они говорили между собой не по-русски (не могу сказать, на иврите или на идиш). В школе я учил немецкий и помню, что дед мне помогал.
— Отец рассказывал о каких-нибудь случаях на заводе?
— Однажды там был забавный эпизод. На каком это было корабле, я уже не помню. Когда пришло время его сдавать, стали проверять ведомость, по которой проходила сдача. Увидели там запись «фуляр из перьев». Этот предмет непременно должен быть в кают-компании. Со словарями было сложновато, поэтому обратились к «старикам», потому что никто не понимал, как этот фуляр выглядит. Оказалось, что это метёлка из перьев, чтобы стряхивать пыль. Дело в том, что часто при проектировании пользовались старыми документами, и этот фуляр переносился из одного проекта в другой.
На заводе немцы работали до самого выселения в 1948 году. Знаю, что когда я простудился, меня лечил врач-немец, который, вероятно, тоже работал на заводе. Было это либо в 46-м, либо в 47-м году. У меня было воспаление лёгких, а в госпитале Савулькина никаких лекарств не было в те времена. Родители рассказывали, что немец не стал выписывать никаких лекарств, так как считал, что русские ему не поверят, но дал какую-то мазь, которой меня растирали. В общем, вылечили. Но этого врача я сам не запомнил, так как был слишком маленьким. Зато мне запомнился другой немец. Он тоже жил в одном из бараков у завода. Вероятно, отец с ним договорился, и году в 47-м или в начале 48-го в домике, где мы жили, он стелил пол в пристройке — будущей кухне. Запомнил я, как открыл дверь, и этот немец мне улыбнулся. Я увидел в полумраке, что у него зуб золотой, испугался и захлопнул дверь. Кстати, в той же пристройке, где работал немец, отец с дедом сложили угольную плиту на четыре конфорки.
— Известно, что после 1948 года в Калининграде оставались немногочисленные коренные жители. Например, узкие специалисты на предприятиях. Кого-то из них вы встречали после депортации?
— Про завод я сказать ничего не могу, но помню, что в школе, куда я пошёл в 1951 году, обратили внимание на моё специфическое зрение — левый глаз мой почти не видел. Женщина-врач по фамилии Лянде в районной поликлинике порекомендовала упражнения для его восстановления. Немка она была или нет, я не знаю, но по-русски говорила хорошо.
— Были необычные бытовые вещи, которые достались вам от старых хозяев? То есть настолько необычные, чтобы они вас удивляли?
— У нас был немецкий стол, которого я больше никогда и нигде не видел. Он был приспособлен под мытьё посуды. Из него выдвигались тазы с кружечками для соды и ещё для чего-то. В один таз заливалась горячая вода, в которой посуда мылась, а второй таз был для ополаскивания. Ещё я на чердаке находил дисковый нож для нарезания хлеба или колбасы. Правда, им мы не пользовались.
Когда мы заехали, дом уже был с какой-то мебелью. От той обстановки у меня осталась стеклянная люстра, которая до сих пор в кухне висит. Шифоньер ещё сохранился и книжный шкаф. Посуды немецкой поначалу много было. Последняя тарелка, которая разбилась, использовалась как подставка для утюга. Это была толстая фаянсовая тарелка, у неё на тыльной стороне была свастика.
— Оружие находили?
— Оружия тут было много. Старшие ребята показывали мне ракетницы и какие-то пистолеты, патронов было много, которые мы в костёр бросали. В общем, мы были мальчишки как мальчишки. Сильно над нами не хлопотали и за ручку не водили. Вернее, в первый раз в первый класс меня отвели за ручку, а дальше никто уже и не задумывался о том, что меня нужно провожать или встречать. И со всеми так было.
— Кто-то из ваших знакомых получал ранения или травмы из-за такого вольного обращения с боеприпасами?
— Помню одного парня, который был намного старше меня. Его фамилия была Бекасов. Вот он подорвался. Да я и сам на мину чуть не наступил. Это было напротив Голубых озёр. Там недалеко от дороги стояли развалины поместья (сейчас даже фундамента его нет), у которых мы с мамой выкапывали пионы и розы. И вот у входа там была прикопана большая круглая мина. Может быть, ничего бы и не случилось, если бы я на неё наступил, но отец сказал: «Не трогай!»
Помню ещё одно происшествие, не связанное с боеприпасами. У бывшего пивзавода «Шёнбуш» на Камской были склады. Там стояла большая труба простреленная. В самом начале 50-х сильный ветер её повалил, и лошадь пострадала, привязанная рядом с ветклиникой. Я тот день хорошо помню, потому что тогда была февральская гроза. И тогда же снегом нам завалило дверь. Я никогда больше такого не встречал, чтобы и гроза, и ветер, и снег.
— В детский сад вы ходили?
— Ни у меня, ни у брата детского сада не было. Чем был хорош Шпандинен? Он не был разрушен, поэтому мы спокойно бегали по дворам. Там мы играли в казаков-разбойников. Ещё играли в лапту и штандр (это что-то вроде пятнашек). Велосипед и футбол мы тоже уважали. Конечно, были у нас и штабы на чердаках. Помню, что у меня с другом Лёнькой Травкиным было секретное место. Мы нашли чугунный ящик от электрооборудования, он был с крышкой. Этот ящик мы вкопали под плитой тротуарной дорожки. Потом Травкины уехали, а те, кто там сейчас живут, наверное, и знать не знают, что у них во дворе наш секрет спрятан. Я как-то мимо проходил и обратил внимание, что эта дорожка ещё есть. Содержимое ящика мне сейчас даже трудно вспомнить.
Летом мы бегали по посёлку, а зимой катались на коньках вдоль так называемой «чёрной дорожки» (она шлаком была посыпана) до завода. Вдоль дорожки были канавки, в которых вода замерзала. В хороший ветер можно было пальто распахнуть и как под парусом по ним катиться. Правда, только в одну сторону. Обратно — уж как получится.
— Вы уже сказали, что ходили в школу № 12 на третьем Шпандинене. Что-то особенно запомнилось со школьного времени?
— Помню, как меня принимали в пионеры во втором классе. Это было в ДК завода, в его огромном фойе. Внутри был огромный портрет Сталина, от пола до потолка, примерно в три или четыре человеческих роста.
— Шпандин, как считается, в определённое время получил недобрую славу хулиганского района. Вы это на себе как-то прочувствовали? И чем жители района обычно занимались?
— Знаю, что в старые времена таксисты туда ехать не хотели. Но я тут с рождения почти. Да, местные ребята здесь всегда шкодили. Были драки район на район. Парка Гагарина тогда ещё не было. Там находилось немецкое кладбище, с которого памятники бульдозерами сгребли в сторону болота. Эти памятники постепенно разбирали, их использовали повторно, выбивая на обороте новые надписи.
В каждом районе Калининграда был свой «Бродвей». У нас это была улица Киевская, которая шла почти от Шпандинена до «Родины», бывшей главным местом досуга в Балтийском районе. В том же парке Гагарина был деревянный летний кинотеатр. Фильмы там крутили третьесортные, а потом кинотеатр сгорел году в 1970-м примерно. Сейчас это место заросло, и если не знаешь, где искать, то и не поймёшь, где он стоял.
— Вы сами в драках участвовали?
— Я однажды пряжкой от ремня по макушке получил, правда, в другом районе. С начала 60-х мы уже жили на Киевской, напротив милиции, где были построены дома для заводчан. Этот район, почти вся улицы Киевская, в народе назывался Понартом. В тот день мы шли с братом от развалин замка в сторону дома и задержались у руин биржи. У брата был фотоаппарат «Смена». Внезапно из-за угла целая команда вылезла: «Кто такие? А ну, дай фотоаппарат». Началась драчка. Мне перепало пряжкой ремня. Всё было из-за того, что мы были с другого района.
— Отдали фотоаппарат?
— Нет. Брат разбил его об чью-то голову. Но мы, в принципе, довольно легко отделались.
— Вы помните, когда впервые оказались в центре Калининграда?
— У нас это называлось «поехать в город». Мы приезжали на площадь Трёх Маршалов (сегодняшняя площадь Победы — прим. «Нового Калининграда»), ставили машину у развалки ратуши и шли в магазин, потом на рынок. Рынок был там же, где и сейчас, но выглядел он, конечно, по-другому. Вообще с товарами, особенно с одеждой, была напряжёнка, но игрушки были кое-какие. Машинки, пистолеты, пулемёты.
В центр, который лежал в руинах, мы выбирались редко — у нас и своих развалок хватало. Вдоль Киевской они стояли, но, конечно, не так много, как в центре.
— Вы сказали, что в центр вы ездили. На чём?
— У нас был автомобиль DKW Front 7. Папа купил его в 1947 году у офицера, который эту машину из Германии привёз. На Шпандинене практически у каждого дома были машины. У кого-то они были больше и лучше, как у того же военпреда Травкина.
— Праздники и массовые мероприятия какие-то посещали в детстве?
— Дед нас с братом брал с собой в центр посмотреть на демонстрацию, которая обычно два раза в год проходила, 1 мая и 7 ноября. 9 мая серьёзным праздником стало гораздо позже. Мы приезжали в район зоопарка. Демонстрация обычно начиналась с парада, который шёл со стороны парка Калинина. Как раз в районе зоопарка танкисты выскакивали из своих танков Т-34 с вёдрами извёстки и мазали колёса в белый цвет — так было гораздо красивее. Ещё в параде участвовали «Катюши», а танков было не меньше десятка. Вся эта техника, насколько я понимаю, ехала с улицы Емельянова, где стояла Московско-Минская дивизия.
Несколько раз я видел, как техника шла на учения. Дорога перекрывалась, на неё бросали шины грузовиков, и танки на большой скорости «перелетали» по ним с одной стороны на другую и шли в поля.
— Свою первую поездку на море помните?
— Не знаю, первый это был раз или не первый, но ездили мы туда уже на «Победе», которая у нас появилась в 1951 году. На поезде мы не ездили никогда. Помню, что ключи от машины у отца были пришпилены к трусам. И вот в Зеленоградске их у него в море смыло, из-за чего у нас были большие проблемы — не знали, как открыть и завести машину.
— Ещё куда-то по области на машине катались?
— Да. И не только по области. Однажды папа со мной и братом случайно заехал в Польшу. Мы подъехали к пограничному шлагбауму с другой стороны. Пограничники звонили на завод и уточняли, действительно ли там такой-то работает. Нас отпустили.
Шить костюм отцу в начале 50-х мы ездили в Ригу. Ночевали в Елгаве, где при гостинице был гараж. Помню, что у костюма к одному пиджаку две пары брюк полагались.
— То есть зарплата у вашего отца была такой, что она позволяла ездить в Ригу и шить там костюм?
— Мне кажется, у нас всего одна такая поездка была. А дальше эта проблема и в Калининграде неплохо решалась. С продуктами, правда, в Литве и Латвии было лучше, чем у нас. В начале 60-х мы еще продолжали ездить в Таураге за ними. Мне запомнился здоровущий рулон вощёной бумаги со свастиками, в которую нам продавщица на рынке масло заворачивала (бумага была качественная, и её, видимо, решили не выбрасывать). Там же мы покупали яйца. Однако хочу сказать, что в Калининграде с продуктами было лучше, чем в Зеленодольске, куда мы уезжали на пять лет. Там нас выручало только то, что отец часто мотался в Москву в командировки и привозил оттуда масло, сахар. Однажды он туфли мне привёз. Помню, что я отказывался их носить и называл «стерляжьими», потому что какой-то кант на них был не такой, не как у фабрики «Скороход». В магазинах, как тогда говорили, были народу полные полки, а хлеба — никакого. При этом я помню, что в Калининграде на прилавках была икра в таких характерных конусных баночках и консервные банки с крабами. Не видел, правда, чтобы кто-то это покупал. Мы точно не покупали ни разу.
— Почему вы уезжали в Зеленодольск?
— В Зеленодольске, это под Казанью, было организовано судостроительное конструкторское бюро Минсудпрома, куда мой отец перевёлся замом главного конструктора. Там мы жили с 1955-го по 1960-й. А вернулись мы, потому что появились некоторые проблемы.
После возвращения в Калининград отец стал работать главным конструктором в СЭКБ промрыболовства, которое сначала квартировало в районе «ликёрки», на углу Черняховского и Клинической, а потом переехало сначала на Соммера, а потом на Донского.
— В 1960 году пришлось начинать всё заново?
— Практически. Когда мы вернулись из Зеленодольска, то поначалу жили напротив милиции на Киевской. Потом родители эту квартиру разменяли на две: одна квартира была на Багратиона, а вторая — в доме напротив Балтийского рынка, где был 9-й гастроном (угол Киевской и Павлика Морозова). Последний подъезд дома с гастрономе построили стройбатовцы в 1955 году, поэтому качество жилья там очень интересное: в комнате площадью 11 квадратных метров потолок в середине провисает на 70 мм. Когда мы окно меняли, то выяснилось, что по бокам кирпичи стояли стопочкой, ничем не скрепленные, но заштукатуренные.
Если обращали внимание, то дома на Киевской со стороны Камской построены в одном стиле — их строил завод. В те времена ещё не было «самостроя». А вот дом на углу Багратиона и Ленинского проспекта — «самостроевский».
— Что значит «самострой»?
— Люди, которые стояли в очередях на жильё, сами участвовали в строительстве домов, в которых им потом жить. Это было уже в 70-х. Обычно отрабатывали на стройках после основной работы. Получались неплохие хрущёвские дома.
— Сегодня Калининград притягивает лучшие кадры региона, а в сельской местности хуже зарплаты и уровень жизни. В советское время было так же?
— Первые переселенцы иногда были людьми с проблемами. Они же шли по вербовке не от хорошей жизни. С контингентом, который распределяли в сельскую местность, я сталкивался в студенческое время, когда мы ездили на картошку, и позднее, когда возил туда же своих студентов. Тракториста, чтобы привести в чувство, часто надо было облить водой. Это не фигуральное выражение. Обычно это делала жена тракториста. Он отряхивался, садился за баранку и ехал пахать — он должен был напахать к утру определённое количество борозд, чтобы я поставил туда студентов. Смертельно пьяные трактористы были сплошь и рядом. В последний раз с отрядом факультета мы поехали на сено в 80-х, в район Добрино. В колхозе на тот момент был жёсткий закон по поводу питья на работе — это как раз пришлось на период борьбы с пьянством. Я там полтора месяца крутил баранку на тракторе, которым возил сено, а мой коллега был на таком же тракторе, который косил траву. Тогда уже тех, кто напивался, отправляли в колхозное стадо пастухом, на мизерную зарплату. Это хорошо стимулировало — не пили. Однако до введения этих правил пили по-чёрному. Где бы я ни бывал, находиться там было тяжко.
— Учитывая, что Калининградская область у многих ассоциируется с янтарём, у вас наверняка и про него истории есть...
— Мне рассказывал знакомый, что в Янтарном переселенцы топили печь янтарём, думая, что это такой уголь. И это не байка. Они на самом деле не знали, что это. Он ведь чёрный, куски большие попадаются. Я, кстати, одно время сам лазал по янтарному карьеру, и меня никто не пытался схватить. Как-то после института, году в 1968-м, мы забрались в карьер с приятелем. Экскаваторщик мне тогда крикнул «лови» и бросил большой кусок янтаря. А уже году в 1973-м, когда я привёз туда жену на мотоцикле, чтобы показать, что такое янтарный край, нас там прихватили. В милиции я объяснил, что делал в этом карьере, так милиционеры нам даже кусок янтаря отдали, и всё обошлось.
Помню, что литовцы начали одно время активно скупать янтарь, и одному моему коллеге это позволило купить квартиру детям. Пусть однокомнатную, но всё-таки.
На берегу часто янтарь собирали. Мы уже знали, в каких местах он появляется. Он часто в немецкие буны набивался.
— В Калининграде с конца 40-х успела сложиться своя мифология, связанная с кладоискательством и подземельями. Можете от себя в эту копилку что-то добавить?
— В институте я после техникума начинал учиться на вечернем, потому что должен был работать. Мой коллега, который учился на судомеханика, занимался строительством. Году в 1962-м или в 1963-м он был прорабом и снимал статуи со здания университета, которое у блиндажа Ляша. Под одной из статуй рабочие, среди которых были арестанты, нашли цинковый ящик. Приятеля моего потом долго таскали в соответствующие учреждения, где он объяснялся, на каком основании ящик был вскрыт. В ящике были монеты, сигара (её мой товарищ скурил), железнодорожное расписание и пачка документов, а также письмо на чём-то вроде лакоткани. Что-то там было написано готическим шрифтом, поэтому письмо принесли на кафедру иностранных языков. Вроде как это было письмо студентам с пожеланием хорошо учиться, а также там было написано, что статуи установлены в честь приезда кайзера. Все эти документы были потом сданы в историко-художественный музей.
Тот же мой приятель в развалинах биржи нашёл печать под сургуч с обгоревшей рукояткой. Там было написано «Рейхскомиссар бюро немецких университетов в Кёнигсберге». Запомнил я это, потому что он мне её давал и я дома оттиск сделал на пластилине. Этот оттиск я потом подарил одному калининградскому художнику, который учил меня работе с металлами. С этой рейхскомиссарской печатью я однажды немного нашкодил. На тот момент я работал на предприятии, который сегодня называется «Факел» (тогда у него вместо названия был только номер, и находилось оно на территории «Янтаря»). Я взял печать и опечатал ей сейф. Полдня народ бегал и не мог открыть его, чтобы документы оттуда взять, потому что никто не понимал, чья это печать. Только потом разобрались, что там немецкие буквы.
— Вы ведь ещё занимались погружением с аквалангом. Ради подводной рыбалки этим увлекаться стали?
— Нет, рыбалку я не очень любил. Мне больше нравилось не рыбачить, а хватать рыбу за хвост и смотреть, что она будет делать. Я активно занимался погружениями с 1964-го по 1970 год. В море с аквалангом тогда нельзя было нырять, поэтому мы в озёра погружались. Мне очень нравилось на Голубых озёрах — там очень чистая вода и очень красиво. Подо льдом ещё красота — как будто в сказку попадаешь! В Чёрном море как-то нырял, где нам удалось получить разрешение у пограничников. Главным организатором у нас был Яков Ильич Дунаевский. Он сначала служил в Балтийске, где командовал аварийно-спасательной службой, а потом перешёл на должность преподавателя военной кафедры в наш институт. Из маленькой секции мы сделали клуб аквалангистов и ввели в институте для ихтиологов и промрыбаков обязательную дисциплину по изучению применения акваланга в будущей работе.
— Кёнигсберг стал Калининградом ещё при Сталине. В семье обсуждалась его личность? О репрессиях в кругу семьи говорили что-нибудь?
— Про репрессии в отношении родственников я ничего не слышал. Знаю, правда, что на кафедре у нас защищался преподаватель из Астрахани. Вот он Сталина «вчёрную» ненавидел, так как кто-то из его родственников был выслан куда-то. Защищался он у нас уже в 80-х, и тогда за высказывания о Сталине ничего не было. Вы же не хуже меня знаете, что у нас волнами всё движется. Кто-то «за», кто-то «против». Но я считаю, что без такой жёсткой власти не смогли бы за такой короткий период времени поднять страну настолько, что она смогла выстоять в такой войне. Хотя перегибов было, конечно, выше крыши. Ещё могу сказать, что мы никогда не голодали. Отцовской зарплаты хватало на нас всех, но и потребности покупать икру или другие деликатесы в семье тоже не было.
Текст: Иван Марков / «Новый Калининград», фото из архива героя публикации
Нашли ошибку? Cообщить об ошибке можно, выделив ее и нажав
Ctrl+Enter
© 2003-2025