Что представляла собой калининградская литературно-художественная среда 80-х годов, чем в этом плане наш город отличался от Ленинграда, почему перестройка, несмотря на принесенные ею свободы, заставила многих отказаться от занятий творчеством, где и благодаря кому в Калининграде было популярное место встреч андеграундных художников и литераторов? Об этом и о многом другом — во второй части интервью с известным калининградским писателем Вадимом Храппой, автором книг «Ульмигания» (16+), «От Адамова яблока до яблока раздора» (16+), «Фонтан сирены» (6+) и многих-многих других.
Первую часть интервью читайте по ссылке: «Я всего лишь отраженный звук»: интервью с писателем Вадимом Храппой
— Вадим, сегодня складывается впечатление, что в 80-х годах прошлого века в Калининграде произошел некий прорыв в области литературы и искусства...
— Да, так и было. Причем не только у нас, по всей стране стали случаться какие-то странные вспышки. В Москве, Свердловске, Ленинграде (сегодня — Екатеринбург и Санкт-Петербург — прим. «Нового Калининграда») и так далее — рок-музыка. В Волгограде какой-то огромный клуб фантастики образовался.
— С чем вы это связываете?
— Да кто ж его знает! Но какое-то предчувствие перемен витало в воздухе еще до Горбачева... У нас в Калининграде до 1980-го было как-то совсем тихо и благопристойно, а потом — вспыхнуло. Существовало, насколько помнится, два крепких литературных объединения — «Парус» в ДК рыбаков и «Родник» при газете «Калининградский комсомолец». Первым руководила Надежда Зверева, во втором поэзией заведовал Сэм Симкин, прозой — Олег Глушкин. Мы с Жорой Рыжковым к тому времени приобрели некоторую известность как основатели отдела юмора в газете «Маяк», мои карикатуры, например, печатались в Польше, ГДР. Нам хотелось расширить круг общения, найти единомышленников, влиться в местное литературное сообщество.
В «Роднике» мы обнаружили настоящий «цветник». Мужчин-литераторов там мы не увидели. Может, они и были, но как-то ускользнули от нашего внимания. Прозаиков нами там тоже обнаружено не было. Зато какие там были женщины-поэты! Валя Соловьева, Ира Моргулева! Очень сильные авторы, которые писали потрясающие стихи. В «Парусе» было очень много старушек. Помню еще зубного врача, слесаря. Словом, это был своего рода клуб по интересам, там собирались люди с определенным хобби — писать стихи. Они приходили, садились за стол, читали свои произведения. Милые, очень домашние посиделки. Первый раз я пришел туда с бутылкой дагестанского коньяка в кармане. Смотрю — все чай пьют, неудобно доставать. Стал вместе со всеми чай пить. Кстати, уровень стихов у представителей «Паруса» был очень разный. Например, у Володи Кривоноса он был очень высок.
— Во что вылились эти посиделки?
— Важным событием для местного литературного сообщества стал переезд в Калининград из Москвы Евсея Цейтлина. Я не знаю, сам ли он решил сюда перебраться или его кто-то прислал, но перемены после его появления здесь произошли радикальные. Из двух калининградских литературных сообществ — «Паруса» и «Родника» — он взял по несколько авторов — молодых, нахальных, но подающих надежды, создав объединение «Парник». Кроме того, он включил в него еще Олю Синицыну из Советска, где тоже был очень приличный литературный клуб. Всего в «Парник» вошли вместе со мной и Жорой человек девять-десять. Структура эта состояла при Союзе писателей, то есть находилась уже на совершенно ином уровне. И наши собрания уже не были просто посиделками с чаепитием. Мы приносили свои работы, и Цейтлин, который был то ли кандидат, то ли доктор филологии, подробно разбирал наши тексты, давал советы. Причем очень дельные. Будучи литературоведом, он умел облечь в слова то, что мы только чувствовали.
Он мне как-то говорит: «Ты пишешь прозу, как пишут стихи, отталкиваясь от образа, от метафоры». И я вдруг осознал, что именно я делаю и что мне нужно делать дальше. Сам бы нескоро до этого додумался. Еще у Цейтлина была такая фраза: «Я вам говорю о том, как стать русскими писателями, а вы норовите в сторону вильнуть».
— Доводилось ли где-то применять полученные в «Парнике» знания и навыки?
— Я уже говорил, что мы с Жорой Рыжковым и танцором Юрой Малиновским под крылом обкома ВЛКСМ организовали в ДКР театрик «Сатирикон» — в честь журнала, редактором которой был Аркадий Аверченко. Подчеркну: наш театр появился задолго до московского «Сатирикона» (Государственный театр миниатюр был переименован в Государственный театр «Сатирикон» в 1987 году. В 1992 году он стал называться Российский государственный театр «Сатирикон» имени Аркадия Райкина — прим. «Нового Калининграда»). У нас имелся даже диско-балет. В ДК Вагонзавода (сегодня — «Вагонка» — прим. «Нового Калининграда») были девчонки совсем молоденькие, которые танцевали наверху во время дискотек. Разумеется, бесплатно. И у нас тоже эти девчонки танцевали.
Однажды комсомольцы посадили нас на небольшой теплоход — меня, Жору, кордебалет, поэтесс, мима Толика Глясмана — и, что называется, пустили в массы. Мы шли на пароходике этом по Прегелю и выступали в разных городках, колхозах. Я и Жора читали свои маленькие рассказики, Валя Соловьева — стихи, Володя Кривонос — пародии. Кстати, совершенно обалденно у него получалось, прямо как у Александра Иванова из передачи «Вокруг смеха». Он эти пародии раньше не знал куда пристроить, носил их в «Маяк», но не печатали. Когда мы с Жорой влились в «Парус», познакомились там с Володей, увидели, что он делает классные вещи, и решили привлечь к концертной деятельности.
Помню, приплыли мы в Гвардейск. Там нам предложили выступить в колонии, которая раньше была в замке Тапиау. Я говорю организаторам: «Вы с ума сошли? Какая тюрьма? У нас девицы полуголые пляшут!» Сошлись на том, что выступим в Доме культуры — в бывшей кирхе. Но в ночь перед нашим выступлением там обвалилась крыша. Не получилось у нас выступить в Гвардейске. Но колхозы, что попадались на пути, мы за четыре дня путешествия обслужили все! Веселая у нас была компания. И вообще — всё было классно!
— Что происходило на другом участке «культурного фронта» — в среде художников, в которой вы тоже «варились» ?
— Нельзя не упомянуть Игоря Пащенко, который тогда возглавил очень мощную команду наших карикатуристов. Она была не слабее московской, но на Москву работала вся страна, а здесь — только местные. Кроме того, Игорь тогда получил несколько премий очень престижных международных конкурсов — на Кубе, в Иране, в Швеции и пр. Правда, деньги за него получало Всесоюзное агентство по защите авторских прав — ВААП, зато доходили каталоги выставок с его работами. С выдранными на таможне страницами, где западные художники высмеивали СССР.
...В Калининграде появилось объединение «Время и мы», в котором заправляли Палыч (Анатолий Павлович Бахтин — бывший главный архивист Государственного архива Калининградской области, скончавшийся в 2023 году — прим. «Нового Калининграда») и Олег Мелехов. В 1980 году они устроили выставку в новеньком еще кинотеатре «Октябрь» (он открылся в 1975 году, сейчас это «Дом искусств» — прим. «Нового Калининграда»). И едва ли не на второй день её работы в «Калининградской правде» вышла довольно большая разгромная статья под названием «Мыльные пузыри».
Экспозицию в «Октябре» тут же прикрыли, разразился жутчайший скандал. Директрису кинотеатра, насколько мне известно, чуть не выгнали с работы. Хотя ничего противозаконного она не сделала. Да, выставлялись картины не членов Союза художников. Так ведь кинотеатр — это не музей, не Дом художника, не какой-то официальный выставочный зал. Наверное, по бумагам это мероприятие прошло как выставка самодеятельных художников или что-то в таком роде. Обычное, в общем, для тех времен дело...
— Почему же выставку так быстро закрыли? Что с ней было не так?
— Наверное, потому что это был не социалистический реализм. Люди это быстро поняли. Народ стал покупать билеты в кино только для того, чтобы увидеть выставленные картины. В фойе, где они висели, было не протолкнуться. Многих удивляла абстракция с красными шарами, уже не помню, кто её написал...
Мне больше всех, пожалуй, понравилась работа Юрия Григуля «Гладильщица». Совершенно удивительная вещь. Там просто какая-то тетка изображена со спины, которая что-то гладит. И всё это в серо-коричневых тонах, довольно точно передающих атмосферу 50-х. Я бы очень хотел иметь эту картину, но Григуль её продал.
Выдержки из статьи Н. Николаевой «Мыльные пузыри», опубликованной в «Калининградской правде» за 16 ноября 1980 года:
«Время и мы» — так броско, энергично назвала группа молодых художников-любителей выставку произведений, которые экспонировались в кинотеатре «Октябрь» в Калининграде. Их имена знакомы калининградцам по многим областным выставкам самодеятельного творчества. А работы не раз получали положительную оценку. В частности, отмечалось умение О. Мелехова в обычном увидеть значительное, передать свежесть впечатлений. Доброго слова удостаивались пейзажи Ю. Григуля, композиции А. Бахтина, Э. Рогинского. Но вот наступил момент, когда эти художники-любители решили, что они уже достигли определенных вершин и им пора проявить так называемую «творческую независимость».
«Коль скоро выставка называлась „Время и мы“, то зрители вправе были рассчитывать увидеть на ней работы пусть и по-молодому дерзкие, отмеченные новаторским поиском, но откликающиеся на самые животрепещущие вопросы современности. Почувствовать сопричастность авторов сложным, неоднозначным явлениям действительности. А что получилось на самом деле? Вот одна из наиболее характерных для экспозиции работ — композиция О. Мелехова, которой предпосланы блоковские строчки „Ты прошла, словно сон мой, легка ...“ В ней действуют не столько люди, сколько маски, так отвлеченно и условно трактованы художником лица персонажей. Чернокожий юноша и белая девушка застыли друг против друга в непонятном самозабвении — то ли это любовная сцена, то ли символ, смысл которого трудно разгадать. Ясно одно, точный язык искусства здесь отсутствует, смещается реальность — явный признак тяготения к формализму. В таком же духе выполнено большинство пейзажей Ю. Григуля. Жесткий геометризм линий, стискивающих, сдавливающих одинокие потерянные фигурки людей, навевает безрадостные мысли. И даже яркие, локальные цвета, которыми пользуется в ряде случаев художник, не изменяют этого впечатления».
«А что хотел сказать А. Бахтин своей композицией „У каждого свое?“ Три условные фигуры, отдаленно напоминающие людей, расположились на каких-то линейках, а поодаль — три шара, повторяющие соотношения этих фигур».
«И как отнестись к тому, что, скажем, О. Мелехов в одной из своих картин изобразил некое существо, придав ему черты автопортрета, с зажатым в руке перочинным ножом, а рядом взъерошенного от непонятного ужаса кота, сопроводив всё это подписью „Меня сегодня муза посетила“. Тут можно только пожалеть художника, для которого встреча с музой предстает в подобно виде».
«Кульминационным моментом экспозиции можно считать диптих Э. Ошныка, запечатлевшего обстоятельно и небесталанно... гроздья мыльных пузырей. О каком же времени, о каких проблемах нашей действительности может идти здесь речь? Право же, становится обидно, что молодые художники решились растрачивать свой талант на мыльные пузыри».
— Чем закончилась эта история для участников выставки?
— Да никак. Продолжили жить, работать. Знаешь, про то, что представители богемы — писатели, художники, поэты — спят под одним одеялом, я слышал в Питере, в Риге. Верно это и для Калининграда. Может быть, даже в большей степени. Это не скабрезная шутка. Это про то, что все друг друга знали. Все друг с другом так или иначе были знакомы. Но одно дело быть знакомым, а другое дело — постоянно общаться. Для этого нужно какое-то место. Оно появилось благодаря пенсионерке, бывшей учительнице химии Ариадне Ивановне Башиловой. Она писала стихи и посещала литературный клуб «Парус», о котором я уже говорил.
Она жила в маленьком двухэтажном домике на Коломенской. Вся мансарда была её. Как-то мы зашли компанией в ней в гости и, фигурально выражаясь, уже оттуда не уходили. То есть её квартира стала своеобразным клубом для местным богемы или, если угодно, салоном. Туда всегда можно было прийти — с вином или без — посидеть, пообщаться с единомышленниками, обменяться мнениям, почитать свои стихи. Дверь была открыта всем! Ариадна Ивановна, бывало, уходила спать, а мы до утра могли сидеть. Потом стали картины туда таскать. Олег Мелехов, который считался большим авторитетом для местного андеграунда, что-то вроде выставок там устраивал. Я свои работы туда носил. Одна, кстати, исчезла бесследно. Да ладно, плевать на неё...
Что интересно, зеленые обои комнаты-салона этой квартире были исписаны подписями завсегдатаев и некоторых гостей. Включая и иногородних — москвичей, питерцев, рижан, литовцев. Там даже «красный барон» Фальц-Фейн отметился (меценат и общественный деятель русского происхождения из Лихтенштейна. — прим. «Нового Калининграда»). Квартиру продали потом, ремонт, наверное, сделали. А можно было устроить там что-то вроде музея.
Ариадне Ивановне за то, что она создала такое место встреч, памятник нужно поставить. Она сделала очень большое дело. Потому что творческая жизнь невозможна без общения, без обмена идеями, без постоянной взаимной подпитки. Кстати, члены литературного объединения «Парус» несколько позже, уже, по-моему, в конце 80-х, выпустили сборник стихов, название которого «Зеленая гостиная» (Ариадна Башилова выступила в качестве составителя этого сборника — прим. «Нового Калининграда»).
— Квартира на Коломенской была единственным местом встреч для калининградской богемы?
— Собирались мы еще иногда в баре «Белая лошадь», или, как его еще называли, «Копыта». Он находился на проспекте Мира, в доме с эркерами, который прямо примыкает к парку Калинина (сегодня парк «Центральный» — прим. «Нового Калининграда»). Там вообще была обыкновенная советская столовка, а сбоку — бар. Очень, кстати, приличный. Существовал он недолго, но был довольно популярным... После того как выставку в «Октябре» разогнали, мы собрались там с её участниками, чтобы обсудить ситуацию, просто поржать над эти бредом.
При Союзе архитекторов в здании «Калининградгражданпроекта» на Московском проспекте проходили выставки. Еще было место встреч у Палыча в архиве на Комсомольской. Там он создал свой знаменитый кофейный клуб. Ходили, правда, туда в основном художники. Вообще, Палыч для меня — самый яркий калининградский художник. Его пейзажи с приглушенными, подернутыми дымкой сероватыми цветами очень хорошо передают местный колорит. Нигде так больше не делают... Я любил поболтать с Палычем о живописи. Вкусы у нас, надо сказать, были схожи. Он, как и я, недолюбливал Пикассо, но очень ценил Модильяни и Эль Греко. А вот в литературе Палыч не очень, откровенно говоря, разбирался...
— Участвовал ли он еще в каких-то официальных выставках?
— Насколько я знаю, нигде он больше не выставлялся. Для него всё это было неважно. Он занимался творчеством, его интересовал, просто захватывал сам процесс написания картины. Палыч, кстати, никогда не ставил подписи на свои работы, очень редко давал им названия. Некоторые все четко документируют, нумеруют картины, всё у них по полочкам разложено, всё записано, все учтено. А Палыч нарисовал, положил на антресоль и забыл... Он не продавал картины, зато охотно их дарил. У меня есть несколько его работ. На одной из них изображен вид на литовский городок Юодкранте, что на Куршской косе. Что примечательно — сделано это со стороны залива. Как это Палыч сделал, для меня не очень понятно. Ну хорошо, нашел он, допустим, лодку. Но как в ней работать при качке? А Палыч, я точно знаю, никогда пейзажи по памяти не писал, только на пленэрах. Очень жалею, что не успел расспросить его об истории создания этой картины...
«Обаяние нашего края»: друзья и коллеги об ушедшем из жизни историке Анатолии Бахтине
— Может, он написал этот пейзаж по фото?
— Палыч очень не любил фотографировать. Просто терпеть не мог.
— Он объездил с фотоаппаратом всю область. Многое из того, что он снял, на его фото только теперь и можно увидеть. Для многих его образ — это образ человека с фотоаппаратом...
— В этом и парадокс, что Палыч, будучи профессиональным фотографом (он долгое время работал в большой фотостудии, что находилось напротив парка Калинина), тяготился фотографированием, делал это без удовольствия. Я это точно знаю.
— Что отличало местный литературно-художественный андеграунд от богемных тусовок в других регионах?
— Калининград был городом рыбаков, здесь разного рода новинки появлялись раньше, чем во многих других городах. Отцы привозили своим детям пластинки Led Zeppelin, те их сначала слушали сами, потом продавали их в Москву. Джинсы для многих здесь не являлись какой-то диковинкой, которую надо было доставать какими-то немыслимыми способами. Мы легче относились к тряпкам, и это, как ни странно, прочищало голову, делало нас свободней. Да и многие идеи просто в силу географии доходили до нас быстрее, чем до остальных.
— Какие изменения в жизни богемы произошли во время перестройки?
— Тех, кто занимается творчеством — пишет картины, книги, стихи, — стало заметно меньше.
— Хотя, казалось бы, все должно было быть наоборот. Ведь почти исчезла цензура, были сняты запреты со множества тем...
— Это да. Но жить-то как-то надо, семью чем-то кормить... Нужно учитывать еще такой нюанс: в Питере художники, поэты и так далее собирались в кочегарках разных, а у нас в Калининграде — как правило, в оформительских мастерских. Там можно было не только работать, но и жить. Но эти мастерские стали исчезать. Заводы, при которых они были, позакрывались, ДК обеднели настолько, что не могли уже позволить себя ставки оформителя. А художникам и даже писателям, как, например, я, очень удобно было работать оформителями. Нарисуешь афишу какую-нибудь по-быстрому, а потом занимаешься своими делами. Другую работу совмещать с творчеством сложно. Ну как ты будешь роман писать, если с восьми утра до шести вечера на службе находишься или на рынке трусами торгуешь? Никак у тебя это не получится, это невозможно!
Я, кстати, некоторое время перебивался тем, что делал вывески на частные магазины и все в таком роде. А многие просто перестали заниматься творчеством, потому что всё время и все силы уходили на зарабатываемые денег. Так что, можно сказать, что перестройка стала для творческой среды своеобразным фильтром. Тем, кто успел приобрести какую-то известность, как-то заявить о себе, было полегче, начинающим же — невероятно трудно. Важно еще понимать, что писатели и художники находятся в несколько разной ситуации. Художник написал картину и повесил. Хотя бы у себя дома. И всё! Она живет! А писателю как быть? В столе рукопись никто не увидит. А без читателя она мертва. Её просто не существует...
— Каковы, на ваш взгляд, перспективы развития местной литературы и живописи?
— Писатель и художник — это не титулы, которые передаются по наследству. Талант — передается. Но чаще не детям, а внукам. Вот на них и надежда. Я верю, что здесь произойдет культурный взрыв. Не стоит забывать, что в нашем котелке смешалось много кровей и культур. На этой земле всегда так было, во всей её истории. Пруссы, восточные балты, скандинавы, славяне, германцы, все народы и их культуры эта земля впитывала и потом этим духом питала вновь прижившихся здесь. Иначе откуда бы взяться Гофману, Копернику и Канту?
Текст: Кирилл Синьковский, фото: Юлия Власова / «Новый Калининград»
© 2003-2025